Aug. 17th, 2015
Оруэлл. О социалистической диалектике.
Aug. 17th, 2015 02:29 amВ руке у О'Брайена появилась газетная вырезка. Секунд пять она находилась перед глазами Уинстона. Это была фотография — и не приходилось сомневаться, какая именно. Та самая. Джонс, Аронсон и Резерфорд на партийных торжествах в Нью-Йорке — тот снимок, который он случайно получил одиннадцать лет назад и сразу уничтожил. Одно мгновение он был перед глазами Уинстона, а потом его не стало. Но он видел снимок, несомненно, видел! Отчаянным, мучительным усилием Уинстон попытался оторвать спину от койки. Но не мог сдвинуться ни на сантиметр, ни в какую сторону. На миг он даже забыл о шкале. Сейчас он хотел одного: снова подержать фотографию в руке, хотя бы разглядеть ее.
— Она существует! — крикнул он.
— Нет, — сказал О'Брайен.
Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти. О'Брайен поднял проволочное забрало. Невидимый легкий клочок бумаги уносился прочь с потоком теплого воздуха: он исчезал в ярком пламени. О'Брайен отвернулся от стены.
— Пепел, — сказал он. — Да и пепла не разглядишь. Прах. Фотография не существует. Никогда не существовала.
— Но она существовала! Существует! Она существует в памяти. Я ее помню. Вы ее помните.
— Я ее не помню, — сказал О'Брайен.
Уинстон ощутил пустоту в груди. Это — двоемыслие. Им овладело чувство смертельной беспомощности. Если бы он был уверен, что О'Брайен солгал, это не казалось бы таким важным. Но очень может быть, что О'Брайен в самом деле забыл фотографию. А если так, то он уже забыл и то, как отрицал, что ее помнит, и что это забыл — тоже забыл. Можно ли быть уверенным, что это просто фокусы? А вдруг такой безумный вывих в мозгах на самом деле происходит? — вот что приводило Уинстона в отчаяние.
О'Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, он напоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способным учеником.
— Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, — сказал он. — Будьте любезны, повторите его.
«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — послушно произнес Уинстон.
— «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — одобрительно кивнув, повторил О'Брайен. — Так вы считаете, Уинстон, что прошлое существует в действительности?
Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на шкалу. Мало того, что он не знал, какой ответ, «нет» или «да» избавит его от боли; он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.
О'Брайен слегка улыбнулся.
— Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит «существовать». Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?
— Нет.
— Тогда где оно существует, если оно существует?
— В документах. Оно записано.
— В документах. И...?
— В уме. В воспоминаниях человека.
— В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
— Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон, опять забыв про шкалу. — Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?
О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
— Напротив, — сказал он. — Это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины.
Вы не захотели подчиниться — а за это платят душевным здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде.
Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.
Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.
— Вы помните, — снова заговорил он, — как написали в дневнике: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре»?
— Да.
О'Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив четыре.
— Сколько я показываю пальцев, Уинстон?
— Четыре.
— А если партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько?
— Четыре.
На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами — Уинстон стиснул зубы и все равно не мог их сдержать. О'Брайен наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре.
Стрелка дошла до шестидесяти.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Пять! Пять! Пять!
— Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев?
— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!
Вдруг оказалось, что он сидит и О'Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О'Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что О'Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее — О'Брайен.
— Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О'Брайен.
— Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.
— Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.
— Она существует! — крикнул он.
— Нет, — сказал О'Брайен.
Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти. О'Брайен поднял проволочное забрало. Невидимый легкий клочок бумаги уносился прочь с потоком теплого воздуха: он исчезал в ярком пламени. О'Брайен отвернулся от стены.
— Пепел, — сказал он. — Да и пепла не разглядишь. Прах. Фотография не существует. Никогда не существовала.
— Но она существовала! Существует! Она существует в памяти. Я ее помню. Вы ее помните.
— Я ее не помню, — сказал О'Брайен.
Уинстон ощутил пустоту в груди. Это — двоемыслие. Им овладело чувство смертельной беспомощности. Если бы он был уверен, что О'Брайен солгал, это не казалось бы таким важным. Но очень может быть, что О'Брайен в самом деле забыл фотографию. А если так, то он уже забыл и то, как отрицал, что ее помнит, и что это забыл — тоже забыл. Можно ли быть уверенным, что это просто фокусы? А вдруг такой безумный вывих в мозгах на самом деле происходит? — вот что приводило Уинстона в отчаяние.
О'Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, он напоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способным учеником.
— Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, — сказал он. — Будьте любезны, повторите его.
«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — послушно произнес Уинстон.
— «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — одобрительно кивнув, повторил О'Брайен. — Так вы считаете, Уинстон, что прошлое существует в действительности?
Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на шкалу. Мало того, что он не знал, какой ответ, «нет» или «да» избавит его от боли; он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.
О'Брайен слегка улыбнулся.
— Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит «существовать». Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?
— Нет.
— Тогда где оно существует, если оно существует?
— В документах. Оно записано.
— В документах. И...?
— В уме. В воспоминаниях человека.
— В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
— Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон, опять забыв про шкалу. — Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?
О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
— Напротив, — сказал он. — Это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины.
Вы не захотели подчиниться — а за это платят душевным здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде.
Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.
Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.
— Вы помните, — снова заговорил он, — как написали в дневнике: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре»?
— Да.
О'Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив четыре.
— Сколько я показываю пальцев, Уинстон?
— Четыре.
— А если партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько?
— Четыре.
На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами — Уинстон стиснул зубы и все равно не мог их сдержать. О'Брайен наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре.
Стрелка дошла до шестидесяти.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Пять! Пять! Пять!
— Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев?
— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!
Вдруг оказалось, что он сидит и О'Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О'Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что О'Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее — О'Брайен.
— Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О'Брайен.
— Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.
— Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.
http://www.litmir.co/bd/?b=68845
Многие из женщин знали фамилии, имена своих следователей. Иногда описывали их внешность, манеру говорить. Описания были так точны, что кое-кого я узнала в тех шестерых, что зашли однажды в кабинет во время допроса и уселись в кресла.
Кто-то из них стал задавать вопросы, перебивая моего следователя, кто-то молча курил. После обсуждения моей контрреволюционной деятельности они были не прочь "поболтать".
- Ну а кого вы больше всего любите из писателей? Бальзака - вот как? Нравится?
Малограмотные, малокультурные люди были вполне довольны собой и жизнью. Война этих следователей не касалась. Они воевали по-своему. Здесь.
По воскресеньям в камеру входил дежурный и приносил передачи. Кроме грузинки Тамары и меня, передачи получали все.
В глубине души я, конечно, надеялась, что однажды услышу свою фамилию и по передаче пойму, что с Эриком. И вот меня действительно выкликнули. Дежурный внес в камеру небольшой пакет и три глиняных горшочка, в которых хранилось перетопленное для Валечки масло из донорских пайков. Я торопливо развернула пакет. Обнаружила свое белье, роговую расческу, мелочи. Кто собирал эту передачу? Барбара Ионовна? Эрик? В ней, казалось, было все нужное, и все-таки не хватало чего-то одушевленного. Горшочки с маслом, которое я копила для сестры, особенно подавляли.
Как нынче сестренка выберется из всех бед одна? Что думает о моем молчании? Теперь-то стало понятно, почему мне отказывали в разрешении поехать к родным. Я писала заявление "на выезд", а мне в это время готовили ордер "на арест".
С получением передачи все-таки оживилась. Зачерпывая ложкой масло, бросала его всем в миски с баландой. На поверхности серой бурды тут же появлялись теплые золотистые колечки жира. Подойдя к Вере Николаевне, хотела бросить и ей, но она, отдернув миску, запротестовала:
- Нет! Оставьте себе. Неизвестно, сколько вам придется сидеть.
Вера Николаевна не уступила. Я подошла к параше и выбросила туда ее порцию.
- Ну и характер у вас! - возмутилась она, поддержанная общим гулом неодобрения.
Характер?! То, о чем "каракулевая" женоненавистница приказывала забыть. Но ведь его как бы и не было. Я не ведала, в чем он таится сейчас, при каких обстоятельствах проявится и даст о себе знать. Собственная инертность на следствии, растерянность, опустошенность пугали. Кроме страха и боли, казалось, во мне не было ничего.
- Передачу получили? - деловито спросил следователь, вызвав меня на допрос.
- Получила. Вы не знаете, кто принес? Муж? Или свекровь?
- Я!- ответил следователь.
- Что значит - вы? - не поняла я.
- Мы только вчера сделали в вашей квартире обыск. Вот я и собрал, что вам может понадобиться.
Я давно уже ненавидела его. За это "собрал", за сердобольный жест доставки масла возненавидела еще круче.
Делали обыск? Только сейчас? А как же вещи Барбары Ионовны, которые она принесла на хранение? Но волнение по поводу вещей свекрови следователь тут же снял.
- Знаем, что там были ее вещи. Она их получила обратно... Где и как вы познакомились с Серебряковым? - оборвал он разговор.
- Кто такой Серебряков? - переспросила я, сперва не поняв, о ком меня спрашивают.
- Опять увиливаете? Да, Серебряков! Не знаете? Не помните?
- Я знала Серебрякова. Но в Ленинграде, - и, поддавшись неуместной наивности, неожиданно для самой себя спросила: Скажите: кто он? Я не поняла, кто он такой.
Ответа не последовало. Вопрос не повторялся. Но все, что относилось к ленинградской поре, стало вдруг предметом главного интереса следователя.
- Что можете сказать о Николае Г.? О Рае? О Лизе?
Что я могла сказать о своих друзьях? Преданно их любила, доверяла беспредельно.
- В Ленинграде, собираясь на квартире Г., вы читали запрещенные стихи Ахматовой и Есенина. Не Маяковского, между прочим, читали, не Демьяна Бедного, а упаднические. После чтения стихов вели антисоветские разговоры. Кто их обычно начинал?
Легко ориентируясь в сведениях о нашей ленинградской компании, следователь называл имена обоих Кириллов, имена Нины, Роксаны...
Не поспевая за потоком обвинений, удивлялась: при чем тут наши безобидные ленинградские сборы, чтение стихов? Все это казалось пластами такого глубокого залегания, о которых, кроме нас самих, и знать-то никто не мог. Почему об этом спрашивают на следствии? Почему называют "антисоветскими"?
- Мы не вели антисоветских разговоров, - отвечала я.
- Вели антисоветские разговоры. Мы все знаем, Петкевич!
И надоевшая, казавшаяся пустым звуком присказка-рефрен "мы все знаем" стала вдруг обретать объем и свое истинное значение. В бумагах, покоившихся на столе следователя, содержался немалый запас информации обо всех нас.
- Кто рассказал анекдот такой-то? - спрашивал следователь. - Вы говорили, что на конкурсе пианистов премии раздавались неправильно... Говорили, что система обучения в школе непродуманная... Любыми способами вам надо было насолить советской власти...
Путешествие в собственное прошлое через призму чьих-то доносов форменное безумие. Ни себя, ни бывших фактов узнать нельзя. Оказываешься перед необходимостью считаться с существованием сторонней, официальной точки зрения, которая квалифицирует события твоей жизни. Волей-неволей рождается "двойное зрение" у самой. На стороне искажения - сила и авторитет государства. Они, как прожектор, забивают непосредственную природную способность все видеть и понимать по-своему. Самое страшное то, что безобидные разговоры начинают самой казаться криминальными.
- А вы знаете, Петкевич, что мы вас хотели арестовать еще в Ленинграде? - решил ударить меня следователь.
Знала ли?.. Получалось, была права, считая реальностью предощущение беды, а не течение фактической жизни - лекции, работу, время суток, смех, беседы с подругами. Будучи дичью, чувствовала, как вокруг меня все глохло, вязло, как нечем становилось дышать. Древним предчувствием это процарапывалось тогда сквозь здравый смысл и логику. Значит, "знала". От этого и бежала.
- Что с моим мужем? Где он? - спросила я с неожиданной для самой себя внезапностью и напором.
- С мужем? А ваш муж арестован! В тот же день, что и вы. Рано утром.
Эрика арестовали раньше меня? Я писала ему записку, а он уже был арестован? Он находится рядом? Здесь? Весть об аресте Эрика убила. Больше я ни на чем не могла сосредоточиться. Мне казалось, что он не перенесет ни ареста, ни тюрьмы. Вопросы следователя до меня теперь доходили с трудом. Но он продолжал допрос так, словно сообщил мне, холодно на улице или не слишком.
- Разрешите мне передать мужу половину масла, - попросила я следователя.
- Не разрешу, - резко ответил он.
- Я очень прошу об этом.
- Нет!
- Почему?
- Хотя бы потому, что ваша свекровь ему передачи носит, а вам - нет.
- Все равно, разрешите. Пожалуйста.
- Этот негодяй обойдется и без масла. Все!
Почему Эрик негодяй? Может, он ударил его на допросе? Или оскорбил? Нет, на Эрика это не похоже. Тогда в чем дело?
Позже узнала, что 30 января следователь забегал в кабинет, где я томилась, из соседнего, в котором допрашивали Эрика также до самой ночи. Что у нас с ним - "общее дело"? Или каждому предъявляют разные обвинения? Почему Барбара Ионовна носит сыну передачи, а мне нет? Считает меня главной виновницей? В те годы так и говорили: "Это она из-за мужа пострадала" или: "Его посадили из-за жены". На том и кончались поиски причины. "Ведь фактически речь все время идет теперь о Ленинграде, - стала думать я. - Про Фрунзе уже почти ничего не спрашивают. Значит, действительно нас обоих арестовали из-за меня. Выходит, права Барбара Ионовна?"
Допросы следовали один за другим. Из достоверных и вымышленных сведений следователь "наводил" вокруг меня магические круги, вроде бы не имеющие четких очертаний, но я была виновата во всем на свете. И когда после заявления, что меня хотели арестовать в Ленинграде, последовало другое: "Мы хотели вас обоих арестовать в Ташкенте" (это когда во время "незаконной" командировки Эрика мы любовались среднеазиатскими орнаментами и улочками?), - я почувствовала себя вконец раздавленной: все время была погоня и слежка.
У допросов появились непротокольные "привески".
- Ну зачем вы сюда приехали? Зачем? - спросил вдруг следователь.
- Вы же только что сказали, что хотели арестовать меня в Ленинграде. Так не все ли равно?
- Хотели. Но ведь не арестовали! - отвечал он.
Он спрашивал также, не хочу ли я "попить чаю". У него, дескать, есть "случайно" с собой булка и сахар. И, как что-то непременное, следовала сентенция: "Иллюзии, одни иллюзии. Пора снять розовые очки". "Добавки" коробили и раздражали дополнительно.
Изобличив меня ленинградским прошлым, следователь вернулся к актуальной теме военного времени.
- Что же вы все-таки собирались делать при Гитлере, желая его прихода?
- Зачем вы мне задаете этот вопрос? Я никогда ничего подобного не говорила. Я не могла, поймите, не могла хотеть прихода Гитлера.
- Да нет, Петкевич, говорили, что хотите его прихода.
- Кому я такое говорила? Скажите: кому?
- Кому? Мураловой говорили.
- Какой Мураловой? - Я впервые слышала эту фамилию.
- Не знаете такую? - И, взяв со стола какую-то бумагу, следователь зачитал: - "Я, Муралова (далее следовало имя, отчество), приходила мыть полы к хозяйке, у которой жила Петкевич. Там я слышала, как Петкевич говорила: ''Хоть бы Гитлер скорее пришел, сразу бы стало легче жить"".
Все дальнейшее было на том же уровне.
Действительно, к хозяйке приходила женщина мыть полы. Я здоровалась с ней. Тем и ограничивалось наше знакомство. Кто ее принудил сочинить этот бред?
- Дайте мне очную ставку с Мураловой. Пусть она подтвердит при мне, что я это говорила.
- Будет и это, - пообещал следователь.
Затем допросы обрели новый поворот. Куда более трудный, чем обвинения.
- Расскажите, что говорила X., когда приходила к вашей свекрови.
- Я редко бывала у свекрови и никогда не принимала участия в разговорах.
- Нас интересуют антисоветские высказывания X. Вспомните. Это важно.
- Не помню.
- Напомню. В один из визитов X. рассказывала, будто Сталин уничтожил письмо-завещание Ленина. Помните такой разговор? Далее она говорила, что Сталин мстил Крупской. Было такое?
- Не при мне. Я не слышала.
- Тогда ответьте, кто из вас лжет: вы или ваш муж? Он говорит, что в разговоре вы оба принимали участие.
- Я этого не помню.
- Вы же утверждаете, что говорите только правду. Где же ваша хваленая правдивость в данном случае?
Наступает момент, когда понимаешь, что одна голая "правда" перестает ею быть, легко превращаясь в донос, а сам ты - в доносчика. Да, один-другой разговор в самом деле был. Как будто припертый к стене действительным фактом и личной честностью, ты должен это подтвердить. И просто "не могу!" на границе неокрепшего сознания и чувства пробует принять на себя ответственность за другого и за себя.
Далее, по ходу следствия, выяснилось, что меня обвиняют еще и в антисемитизме. Основанием служило чье-то свидетельство, будто, находясь на почтамте, я, обращаясь к некоему гражданину, сказала: "Вы, жид, встаньте в очередь".
Отец воспитал во мне истинно интернациональное сознание. И тот, в частности, от кого приходилось слышать слово "жид", казался мне всегда недоразвитым, серым существом. Незнакомой не только с этой лексикой, но и с мышлением подобного рода, мне надо было доказать, что и это обвинение нелепая подделка.
Тем не менее "нелепости" были сбиты в пункты, и следователь зачитал мне сформулированные обвинения. Их было три: связь с ленинградским террористическим центром, контрреволюционная агитация и антисемитизм.
Не в пример Вере Николаевне, я о правовом сознании вовсе не имела понятия. Ни об опровержении, ни об уточнении обвинений речи не заводила. Я понимала: меньше пунктов или больше - никакого значения не имеет. Достаточно и одного, чтобы не выпустить на свободу. Арест Эрика лишь подтвердил мысль о том, что действует та же инерция. У обоих в 1937 году были посажены отцы. Он - высланный. Я - приехала в ссылку. И он, и я - потенциальные враги советской власти. Все! Действительные или предполагаемые? Ну, это деталь несущественная.
Когда вечером нас из камеры повели в душ, я, объявленная политическим преступником, обвиняемым по трем статьям, искренне удивилась, что на свете цела вода. Она тяжело лилась, омывала, была невыразимо отрадной.
Я уже еле держалась. Меня к этому времени отовсюду "повыбило". Не было дома, не было семьи. Эрик арестован. Барбара Ионовна отказалась от меня. Силы для существования мог дать только сон. При неисчислимом количестве допросов он был дефицитом. Иногда этот тяжелый тюремный сон прерывался нечеловеческим, звериным воем. От него стыла кровь, леденело нутро. Крик несся из того же забетонированного подземелья. Где-то рядом мучили арестованного. Он мог быть виновным. Мог им не быть. Что это меняло? Истязали живого человека. Вой и чужая боль контузили не на час, не на день. На всю жизнь. Содрогавшихся, схваченных за живое криком предсмертья, нас, разбуженных подследственных, вскидывало с постелей в глубоком среднеазиатском тылу. Как и судьба Ветровой, звуковое дно этих страшных ночей братало душу с вечной мукой живого. И снова казалось, что прошедшие допросы, подведенные под статью обвинения, только начало, преддверие к чему-то еще более нечеловеческому, что самое опасное и страшное впереди.
В 1937 году подследственные сидели у стола против следователей. Случалось, что при такой мизансцене доведенный нелепыми обвинениями до исступления человек хватал со стола чернильницу или пресс-папье и запускал ими в своего мучителя. Опыт был учтен. И в последующие годы для подследственных стул водружался возле дверей.
(...)
Была середина марта. Полтора месяца следствия остались позади.
- А-а, княжну Тараканову привели! Садитесь, - пытался шутить следователь, вызвав на один из самых неканонических допросов. - Картину помните? Флавицкого, кажется?
И тут же вернулся к вопросу о Гитлере. Подобрался, стал официален, сух и напорист.
- Итак, вы говорили, что хотели прихода Гитлера.
- Я не хотела прихода Гитлера.
- Нет, вы хотели и говорили об этом.
- Нет, не хотела и не говорила.
- Говорили.
- Нет.
- Говорили.
- Нет!
- Говорили!
Тон следователя был безапелляционен. Я уже знала, что он с этого места не сойдет, не отступит. Как всегда в этих случаях, ощущение реальности и смысла истаивало. Душевное изнурение переходило в физическую усталость и безразличие.
- Разве можно хотеть прихода Гитлера? - все еще отстаивала я свое.
- Говорили. Хотели.
Продолжать тупую перепалку? Эту дурацкую игру? Борьба за свое "нет" показалась вдруг унизительной. Не мужеством вовсе, а трусостью.
- Хотела! Говорила! - выхлестнуло из меня.
- Что хотели? Что говорили? - переспросил следователь.
- Говорила: "Хочу, чтобы пришел Гитлер!"
- Но вы не хотели этого. И не говорили, - тяжело произнес он.
Тон был прост и укоризнен. А только что, за минуту до этого, следователь был глух и непробиваем.
- Не самым худшим образом я вел допрос, Тамара Владиславовна. Тот, "другой", на котором вы настаивали, допрашивал бы вас иначе, - серьезно и тихо сказал он. - Поймите, запомните: ночью и днем, при любых условиях ответ должен быть один: "Нет!", "Не говорила!". Поняли? Поняли это?
Что-то уловила, смутно, не очень четко: следователь преподал мне урок грамоты сражения. Но зачем следователь учит этому? Арестовать для того, чтобы учить освобождаться? Выходит, вообще жить - значит отбиваться от клеветы, гнусности и тупости? Я так не могла! Не хотела!
В ту же ночь с последовательной неумолимостью меня снова вызвали на допрос. И снова следователь был резким, острым, как нож. Мне предъявлялось еще одно обвинение.
- Вот здесь есть показания, что вы говорили, будто в тысяча девятьсот тридцать седьмом году пытали заключенных...
- Да, это я говорила.
- Но это ложь! - жестко оборвал следователь.
Впервые за время допросов внутри у меня что-то распрямилось, отпустило, стало легче дышать.
- Не ложь! Правда! Правда! Я сама видела у нашего знакомого, выпущенного в тысяча девятьсот тридцать восьмом году на волю, браслетку, выжженную на руке папиросами следователя. Я сама видела человека, у которого были переломаны ребра на допросах. В тридцать седьмом пытали. Это правда. И я говорила это! Это я говорила.
- Ложь! Клевета! Никаких пыток не было, - чеканил, срезал меня следователь. - Ясно?
- Были! Были! - утверждала я.
- Не было! - следователь вскочил.
Ценный урок следователя я обратила теперь против него:
- Были!!!
Моя запальчивость, внезапно обретенная, возродившая меня независимость торжествовали:
- Были!!!
Следователь подошел ко мне вплотную. В ту минуту я не боялась его. Он посмотрел мне прямо в глаза. Переждал какие-то секунды.
- Вы видите это? - спросил он, растянув губы и проводя пальцем по ряду своих металлических зубов.
- Вижу, - отозвалась я.
- Так все это, - сказал он медленно,- тоже было выбито в тридцать седьмом году... но... этого не было!
Многие из женщин знали фамилии, имена своих следователей. Иногда описывали их внешность, манеру говорить. Описания были так точны, что кое-кого я узнала в тех шестерых, что зашли однажды в кабинет во время допроса и уселись в кресла.
Кто-то из них стал задавать вопросы, перебивая моего следователя, кто-то молча курил. После обсуждения моей контрреволюционной деятельности они были не прочь "поболтать".
- Ну а кого вы больше всего любите из писателей? Бальзака - вот как? Нравится?
Малограмотные, малокультурные люди были вполне довольны собой и жизнью. Война этих следователей не касалась. Они воевали по-своему. Здесь.
По воскресеньям в камеру входил дежурный и приносил передачи. Кроме грузинки Тамары и меня, передачи получали все.
В глубине души я, конечно, надеялась, что однажды услышу свою фамилию и по передаче пойму, что с Эриком. И вот меня действительно выкликнули. Дежурный внес в камеру небольшой пакет и три глиняных горшочка, в которых хранилось перетопленное для Валечки масло из донорских пайков. Я торопливо развернула пакет. Обнаружила свое белье, роговую расческу, мелочи. Кто собирал эту передачу? Барбара Ионовна? Эрик? В ней, казалось, было все нужное, и все-таки не хватало чего-то одушевленного. Горшочки с маслом, которое я копила для сестры, особенно подавляли.
Как нынче сестренка выберется из всех бед одна? Что думает о моем молчании? Теперь-то стало понятно, почему мне отказывали в разрешении поехать к родным. Я писала заявление "на выезд", а мне в это время готовили ордер "на арест".
С получением передачи все-таки оживилась. Зачерпывая ложкой масло, бросала его всем в миски с баландой. На поверхности серой бурды тут же появлялись теплые золотистые колечки жира. Подойдя к Вере Николаевне, хотела бросить и ей, но она, отдернув миску, запротестовала:
- Нет! Оставьте себе. Неизвестно, сколько вам придется сидеть.
Вера Николаевна не уступила. Я подошла к параше и выбросила туда ее порцию.
- Ну и характер у вас! - возмутилась она, поддержанная общим гулом неодобрения.
Характер?! То, о чем "каракулевая" женоненавистница приказывала забыть. Но ведь его как бы и не было. Я не ведала, в чем он таится сейчас, при каких обстоятельствах проявится и даст о себе знать. Собственная инертность на следствии, растерянность, опустошенность пугали. Кроме страха и боли, казалось, во мне не было ничего.
- Передачу получили? - деловито спросил следователь, вызвав меня на допрос.
- Получила. Вы не знаете, кто принес? Муж? Или свекровь?
- Я!- ответил следователь.
- Что значит - вы? - не поняла я.
- Мы только вчера сделали в вашей квартире обыск. Вот я и собрал, что вам может понадобиться.
Я давно уже ненавидела его. За это "собрал", за сердобольный жест доставки масла возненавидела еще круче.
Делали обыск? Только сейчас? А как же вещи Барбары Ионовны, которые она принесла на хранение? Но волнение по поводу вещей свекрови следователь тут же снял.
- Знаем, что там были ее вещи. Она их получила обратно... Где и как вы познакомились с Серебряковым? - оборвал он разговор.
- Кто такой Серебряков? - переспросила я, сперва не поняв, о ком меня спрашивают.
- Опять увиливаете? Да, Серебряков! Не знаете? Не помните?
- Я знала Серебрякова. Но в Ленинграде, - и, поддавшись неуместной наивности, неожиданно для самой себя спросила: Скажите: кто он? Я не поняла, кто он такой.
Ответа не последовало. Вопрос не повторялся. Но все, что относилось к ленинградской поре, стало вдруг предметом главного интереса следователя.
- Что можете сказать о Николае Г.? О Рае? О Лизе?
Что я могла сказать о своих друзьях? Преданно их любила, доверяла беспредельно.
- В Ленинграде, собираясь на квартире Г., вы читали запрещенные стихи Ахматовой и Есенина. Не Маяковского, между прочим, читали, не Демьяна Бедного, а упаднические. После чтения стихов вели антисоветские разговоры. Кто их обычно начинал?
Легко ориентируясь в сведениях о нашей ленинградской компании, следователь называл имена обоих Кириллов, имена Нины, Роксаны...
Не поспевая за потоком обвинений, удивлялась: при чем тут наши безобидные ленинградские сборы, чтение стихов? Все это казалось пластами такого глубокого залегания, о которых, кроме нас самих, и знать-то никто не мог. Почему об этом спрашивают на следствии? Почему называют "антисоветскими"?
- Мы не вели антисоветских разговоров, - отвечала я.
- Вели антисоветские разговоры. Мы все знаем, Петкевич!
И надоевшая, казавшаяся пустым звуком присказка-рефрен "мы все знаем" стала вдруг обретать объем и свое истинное значение. В бумагах, покоившихся на столе следователя, содержался немалый запас информации обо всех нас.
- Кто рассказал анекдот такой-то? - спрашивал следователь. - Вы говорили, что на конкурсе пианистов премии раздавались неправильно... Говорили, что система обучения в школе непродуманная... Любыми способами вам надо было насолить советской власти...
Путешествие в собственное прошлое через призму чьих-то доносов форменное безумие. Ни себя, ни бывших фактов узнать нельзя. Оказываешься перед необходимостью считаться с существованием сторонней, официальной точки зрения, которая квалифицирует события твоей жизни. Волей-неволей рождается "двойное зрение" у самой. На стороне искажения - сила и авторитет государства. Они, как прожектор, забивают непосредственную природную способность все видеть и понимать по-своему. Самое страшное то, что безобидные разговоры начинают самой казаться криминальными.
- А вы знаете, Петкевич, что мы вас хотели арестовать еще в Ленинграде? - решил ударить меня следователь.
Знала ли?.. Получалось, была права, считая реальностью предощущение беды, а не течение фактической жизни - лекции, работу, время суток, смех, беседы с подругами. Будучи дичью, чувствовала, как вокруг меня все глохло, вязло, как нечем становилось дышать. Древним предчувствием это процарапывалось тогда сквозь здравый смысл и логику. Значит, "знала". От этого и бежала.
- Что с моим мужем? Где он? - спросила я с неожиданной для самой себя внезапностью и напором.
- С мужем? А ваш муж арестован! В тот же день, что и вы. Рано утром.
Эрика арестовали раньше меня? Я писала ему записку, а он уже был арестован? Он находится рядом? Здесь? Весть об аресте Эрика убила. Больше я ни на чем не могла сосредоточиться. Мне казалось, что он не перенесет ни ареста, ни тюрьмы. Вопросы следователя до меня теперь доходили с трудом. Но он продолжал допрос так, словно сообщил мне, холодно на улице или не слишком.
- Разрешите мне передать мужу половину масла, - попросила я следователя.
- Не разрешу, - резко ответил он.
- Я очень прошу об этом.
- Нет!
- Почему?
- Хотя бы потому, что ваша свекровь ему передачи носит, а вам - нет.
- Все равно, разрешите. Пожалуйста.
- Этот негодяй обойдется и без масла. Все!
Почему Эрик негодяй? Может, он ударил его на допросе? Или оскорбил? Нет, на Эрика это не похоже. Тогда в чем дело?
Позже узнала, что 30 января следователь забегал в кабинет, где я томилась, из соседнего, в котором допрашивали Эрика также до самой ночи. Что у нас с ним - "общее дело"? Или каждому предъявляют разные обвинения? Почему Барбара Ионовна носит сыну передачи, а мне нет? Считает меня главной виновницей? В те годы так и говорили: "Это она из-за мужа пострадала" или: "Его посадили из-за жены". На том и кончались поиски причины. "Ведь фактически речь все время идет теперь о Ленинграде, - стала думать я. - Про Фрунзе уже почти ничего не спрашивают. Значит, действительно нас обоих арестовали из-за меня. Выходит, права Барбара Ионовна?"
Допросы следовали один за другим. Из достоверных и вымышленных сведений следователь "наводил" вокруг меня магические круги, вроде бы не имеющие четких очертаний, но я была виновата во всем на свете. И когда после заявления, что меня хотели арестовать в Ленинграде, последовало другое: "Мы хотели вас обоих арестовать в Ташкенте" (это когда во время "незаконной" командировки Эрика мы любовались среднеазиатскими орнаментами и улочками?), - я почувствовала себя вконец раздавленной: все время была погоня и слежка.
У допросов появились непротокольные "привески".
- Ну зачем вы сюда приехали? Зачем? - спросил вдруг следователь.
- Вы же только что сказали, что хотели арестовать меня в Ленинграде. Так не все ли равно?
- Хотели. Но ведь не арестовали! - отвечал он.
Он спрашивал также, не хочу ли я "попить чаю". У него, дескать, есть "случайно" с собой булка и сахар. И, как что-то непременное, следовала сентенция: "Иллюзии, одни иллюзии. Пора снять розовые очки". "Добавки" коробили и раздражали дополнительно.
Изобличив меня ленинградским прошлым, следователь вернулся к актуальной теме военного времени.
- Что же вы все-таки собирались делать при Гитлере, желая его прихода?
- Зачем вы мне задаете этот вопрос? Я никогда ничего подобного не говорила. Я не могла, поймите, не могла хотеть прихода Гитлера.
- Да нет, Петкевич, говорили, что хотите его прихода.
- Кому я такое говорила? Скажите: кому?
- Кому? Мураловой говорили.
- Какой Мураловой? - Я впервые слышала эту фамилию.
- Не знаете такую? - И, взяв со стола какую-то бумагу, следователь зачитал: - "Я, Муралова (далее следовало имя, отчество), приходила мыть полы к хозяйке, у которой жила Петкевич. Там я слышала, как Петкевич говорила: ''Хоть бы Гитлер скорее пришел, сразу бы стало легче жить"".
Все дальнейшее было на том же уровне.
Действительно, к хозяйке приходила женщина мыть полы. Я здоровалась с ней. Тем и ограничивалось наше знакомство. Кто ее принудил сочинить этот бред?
- Дайте мне очную ставку с Мураловой. Пусть она подтвердит при мне, что я это говорила.
- Будет и это, - пообещал следователь.
Затем допросы обрели новый поворот. Куда более трудный, чем обвинения.
- Расскажите, что говорила X., когда приходила к вашей свекрови.
- Я редко бывала у свекрови и никогда не принимала участия в разговорах.
- Нас интересуют антисоветские высказывания X. Вспомните. Это важно.
- Не помню.
- Напомню. В один из визитов X. рассказывала, будто Сталин уничтожил письмо-завещание Ленина. Помните такой разговор? Далее она говорила, что Сталин мстил Крупской. Было такое?
- Не при мне. Я не слышала.
- Тогда ответьте, кто из вас лжет: вы или ваш муж? Он говорит, что в разговоре вы оба принимали участие.
- Я этого не помню.
- Вы же утверждаете, что говорите только правду. Где же ваша хваленая правдивость в данном случае?
Наступает момент, когда понимаешь, что одна голая "правда" перестает ею быть, легко превращаясь в донос, а сам ты - в доносчика. Да, один-другой разговор в самом деле был. Как будто припертый к стене действительным фактом и личной честностью, ты должен это подтвердить. И просто "не могу!" на границе неокрепшего сознания и чувства пробует принять на себя ответственность за другого и за себя.
Далее, по ходу следствия, выяснилось, что меня обвиняют еще и в антисемитизме. Основанием служило чье-то свидетельство, будто, находясь на почтамте, я, обращаясь к некоему гражданину, сказала: "Вы, жид, встаньте в очередь".
Отец воспитал во мне истинно интернациональное сознание. И тот, в частности, от кого приходилось слышать слово "жид", казался мне всегда недоразвитым, серым существом. Незнакомой не только с этой лексикой, но и с мышлением подобного рода, мне надо было доказать, что и это обвинение нелепая подделка.
Тем не менее "нелепости" были сбиты в пункты, и следователь зачитал мне сформулированные обвинения. Их было три: связь с ленинградским террористическим центром, контрреволюционная агитация и антисемитизм.
Не в пример Вере Николаевне, я о правовом сознании вовсе не имела понятия. Ни об опровержении, ни об уточнении обвинений речи не заводила. Я понимала: меньше пунктов или больше - никакого значения не имеет. Достаточно и одного, чтобы не выпустить на свободу. Арест Эрика лишь подтвердил мысль о том, что действует та же инерция. У обоих в 1937 году были посажены отцы. Он - высланный. Я - приехала в ссылку. И он, и я - потенциальные враги советской власти. Все! Действительные или предполагаемые? Ну, это деталь несущественная.
Когда вечером нас из камеры повели в душ, я, объявленная политическим преступником, обвиняемым по трем статьям, искренне удивилась, что на свете цела вода. Она тяжело лилась, омывала, была невыразимо отрадной.
Я уже еле держалась. Меня к этому времени отовсюду "повыбило". Не было дома, не было семьи. Эрик арестован. Барбара Ионовна отказалась от меня. Силы для существования мог дать только сон. При неисчислимом количестве допросов он был дефицитом. Иногда этот тяжелый тюремный сон прерывался нечеловеческим, звериным воем. От него стыла кровь, леденело нутро. Крик несся из того же забетонированного подземелья. Где-то рядом мучили арестованного. Он мог быть виновным. Мог им не быть. Что это меняло? Истязали живого человека. Вой и чужая боль контузили не на час, не на день. На всю жизнь. Содрогавшихся, схваченных за живое криком предсмертья, нас, разбуженных подследственных, вскидывало с постелей в глубоком среднеазиатском тылу. Как и судьба Ветровой, звуковое дно этих страшных ночей братало душу с вечной мукой живого. И снова казалось, что прошедшие допросы, подведенные под статью обвинения, только начало, преддверие к чему-то еще более нечеловеческому, что самое опасное и страшное впереди.
В 1937 году подследственные сидели у стола против следователей. Случалось, что при такой мизансцене доведенный нелепыми обвинениями до исступления человек хватал со стола чернильницу или пресс-папье и запускал ими в своего мучителя. Опыт был учтен. И в последующие годы для подследственных стул водружался возле дверей.
(...)
Была середина марта. Полтора месяца следствия остались позади.
- А-а, княжну Тараканову привели! Садитесь, - пытался шутить следователь, вызвав на один из самых неканонических допросов. - Картину помните? Флавицкого, кажется?
И тут же вернулся к вопросу о Гитлере. Подобрался, стал официален, сух и напорист.
- Итак, вы говорили, что хотели прихода Гитлера.
- Я не хотела прихода Гитлера.
- Нет, вы хотели и говорили об этом.
- Нет, не хотела и не говорила.
- Говорили.
- Нет.
- Говорили.
- Нет!
- Говорили!
Тон следователя был безапелляционен. Я уже знала, что он с этого места не сойдет, не отступит. Как всегда в этих случаях, ощущение реальности и смысла истаивало. Душевное изнурение переходило в физическую усталость и безразличие.
- Разве можно хотеть прихода Гитлера? - все еще отстаивала я свое.
- Говорили. Хотели.
Продолжать тупую перепалку? Эту дурацкую игру? Борьба за свое "нет" показалась вдруг унизительной. Не мужеством вовсе, а трусостью.
- Хотела! Говорила! - выхлестнуло из меня.
- Что хотели? Что говорили? - переспросил следователь.
- Говорила: "Хочу, чтобы пришел Гитлер!"
- Но вы не хотели этого. И не говорили, - тяжело произнес он.
Тон был прост и укоризнен. А только что, за минуту до этого, следователь был глух и непробиваем.
- Не самым худшим образом я вел допрос, Тамара Владиславовна. Тот, "другой", на котором вы настаивали, допрашивал бы вас иначе, - серьезно и тихо сказал он. - Поймите, запомните: ночью и днем, при любых условиях ответ должен быть один: "Нет!", "Не говорила!". Поняли? Поняли это?
Что-то уловила, смутно, не очень четко: следователь преподал мне урок грамоты сражения. Но зачем следователь учит этому? Арестовать для того, чтобы учить освобождаться? Выходит, вообще жить - значит отбиваться от клеветы, гнусности и тупости? Я так не могла! Не хотела!
В ту же ночь с последовательной неумолимостью меня снова вызвали на допрос. И снова следователь был резким, острым, как нож. Мне предъявлялось еще одно обвинение.
- Вот здесь есть показания, что вы говорили, будто в тысяча девятьсот тридцать седьмом году пытали заключенных...
- Да, это я говорила.
- Но это ложь! - жестко оборвал следователь.
Впервые за время допросов внутри у меня что-то распрямилось, отпустило, стало легче дышать.
- Не ложь! Правда! Правда! Я сама видела у нашего знакомого, выпущенного в тысяча девятьсот тридцать восьмом году на волю, браслетку, выжженную на руке папиросами следователя. Я сама видела человека, у которого были переломаны ребра на допросах. В тридцать седьмом пытали. Это правда. И я говорила это! Это я говорила.
- Ложь! Клевета! Никаких пыток не было, - чеканил, срезал меня следователь. - Ясно?
- Были! Были! - утверждала я.
- Не было! - следователь вскочил.
Ценный урок следователя я обратила теперь против него:
- Были!!!
Моя запальчивость, внезапно обретенная, возродившая меня независимость торжествовали:
- Были!!!
Следователь подошел ко мне вплотную. В ту минуту я не боялась его. Он посмотрел мне прямо в глаза. Переждал какие-то секунды.
- Вы видите это? - спросил он, растянув губы и проводя пальцем по ряду своих металлических зубов.
- Вижу, - отозвалась я.
- Так все это, - сказал он медленно,- тоже было выбито в тридцать седьмом году... но... этого не было!
Источник.
http://gazetastrela.ru/2015/03/25/ya-vse-ravno-veryu-v-chelovechestvo/

«Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России, – интеллигенты они или мужики – в них сила, хотя их и мало».
– Это Чехов, из писем. Это вам на будущее – может, когда-нибудь пригодится.
Мы счастливы слышать этот голос – из телефонной трубки ли, а лучше рядом, когда можно еще и любоваться, видеть лучащиеся светом глаза. Тамара Владиславовна Петкевич. Она вошла в нашу жизнь прямиком из книги, чтобы остаться навсегда.
Этот незаслуженно щедрый подарок судьба сделала нам пять лет назад. С тех пор мы не раз рассказывали на страницах газеты о Тамаре Петкевич и ее биографической книге «Жизнь – сапожок непарный». Повторяться не будем, лишь настоятельно посоветуем: найдите книгу, пока она не стала библиографической редкостью. Может так получиться, что это изменит вашу жизнь.
А накануне 95-летия мы спросили Тамару Владиславовну, с какими чувствами она, пережившая немыслимые с точки зрения современного человека лишения, воспринимает мир сегодняшний.
– Если вы меня спросите, как я дожила до 95, я не смогу ответить на этот вопрос. Это от меня не зависит. Потому что все обстоятельства – они словно норовили меня из жизни изъять. Но я каким-то образом уцелевала. Как будто есть, действительно, судьба и нам что-то предписано еще до появления на свет.
– Тамара Владиславовна, оглядываясь назад, как вы оцениваете прожитые годы?
– Жизнь получилась коренным образом не такая, какой обещала стать. Годы, которые выпали на мое детство, были очень социализированы: хотели вы или нет, вам с ранних лет прививалась ответственность за все происходящее в обществе. Мы думали не о платьях-бантиках, не об игрушках, а о том, чтобы правда торжествовала, чтобы все шло по реестру хорошей, открытой жизни. Может быть, это и неплохо, если бы все было по-честному.
…Пережить арест отца в 1937 году – это было крушение, ломка всей жизни. Я прекрасно знала, что отец честный человек. Я в этом ни минуты не сомневалась. Он не терпел, когда лгут, неправда в нашей семье считалась позором.
И меня исключили из комсомола: за то, что я прозевала врага народа в собственной семье. Поднялся лес рук моих «товарищей» – всех, кроме двух мальчиков. Понимаете, ну исключили. А у меня ноги отнялись, такое это было потрясение. А потом пригласили в райком комсомола и сказали: положи на стол билет, ты больше не комсомолка. Я положила.
Позже, как это бывает в нашей жизни, возникла какая-то другая тенденция, некое сопротивление, и примерно через полгода мне в том же райкоме комсомола сказали: возвращаем тебе комсомольский билет. А я считала, что со мной так поступать нельзя, и ответила, что он мне не нужен. Плохой это поступок, хороший, но я его совершила – и вся жизнь моя пошла под откос.
Ссылка, потом арест, семь лет неволи, три года поражения в правах… Вещи очень серьезные, их надо было как-то обязательно объяснять себе, чтобы жить. И конечно, истолковать это как акт справедливости государства по отношению ко мне я не могла.
– Получается, вы поплатились за то, что не переступили через себя.
– Я – из тех, кто убежден, что нельзя переступать. И вот сейчас, с Крымом, тоже нельзя. Я очень люблю Крым, но обрадоваться тому, что мы сможем ездить на собственный курорт, без оценки нравственной – это без-нрав-ствен-но. Недопустимо ощущение подтасовки.
Мне кажется, что упал спрос на честность. Никто нас не проверяет: ни на правду, ни на ложь. И мы сами перестали считать ценностью то, что надо с рождения до последнего дыхания почитать правду: тогда вы проживете честную жизнь и уйдете с чистой совестью. Это хорошо, я думаю, – уходить с чистой совестью.
Если б меня спросили, чем я живу, что меня до сих пор держит, я бы ответила: знакомство с вами, со следующими поколениями. Вы верите в меня, я верю в вас, и есть ощущение, что не надо вешаться от отчаяния. Если вы через три поколения задаете вопросы ясные и внятные – значит, вроде бы жизнь состоялась. Вот эти простые вещи – они меня держат, я это точно знаю. Я встречаю очень много думающих людей.
Посмотрите, как все себя обнаруживает: откуда взялись эти порывы, когда случилось убийство Немцова? Я видела, как люди подходили к месту трагедии и не просто клали цветы – они их возлагали. Откуда они появились, эти люди, и в таком количестве? Значит, все в хозяйстве есть: все годное и здоровое, наполненное чувством. Они рядом где-то.
Рядом люди, разумеющие жизнь в ее святых началах. Эти начала подвергались таким страшным катаклизмам: мое поколение почувствовало на себе все сполна.
Я помню, как начиналось раскулачивание, я была свидетелем финской войны, мировой войны, я пережила лагеря. Жизнь жестоко расправилась с нашей семьей: отца расстреляли, мама и младшая сестренка погибли в блокадном Ленинграде. Вы подумайте, это должно было сломать. Но даже для меня, видевшей все это, человек в своих природных законах и основаниях все-таки сохранил надежду. Я все равно верю в человечество.
– Наше общество сегодня очень расколото – и от этого иногда становится страшно…
– Это не люди сами разделились. Все имеет свои основания. Вот представьте: вас сажали в лагерь, а в то же время мобилизованного в армию человека, попавшего во внутренние войска, отправляли в конвой. Вы работали, конвоир сидел с оружием, караулил вас. И ему было сказано, что если по дороге с работы или на работу вы делаете полтора-два шага в сторону, то он имеет право стрелять.
И вот так я прожила семь лет. После освобождения периодически навещала могилы друзей, их много осталось на Севере. И где-то 15 лет спустя меня пригласили на встречу бывших заключенных. Там были и конвоиры, которые активнее всех задавали вопросы. И я вдруг поняла, что все эти годы они должны были себя как-то оправдывать, говорить, что они военнообязанные, не могли никаких самостоятельных действий совершать.
Кто тут виноват? Сами люди себя разделили? Нет, это все-таки была установка государства.
– Сегодня огромную роль в разделении людей на «своих» и «чужих» играет телевидение.
– Я бы записала это в преступления. Кто дал кому-то право считать, что я глупа и что меня надо насыщать неправдой и ложью? Я лучше выключу, пережду. Не хочу тратить время на это унижение. Это вред для собственного сознания, семьи, детей, всех.
Услышала однажды, что из нашей страны эмигрировало за последние два года большое количество людей с таким мотивом: «Мы хотим просто пожить». Вот тут мне стало страшно.
И так горько. Я тоже хотела бы пожить. А не удается, потому что эта самая ложь – она мне мешает, она отравляет воздух.
Здесь трудно жить обычной человеческой жизнью.
Наверное, в России эти особенности были всегда. Как она сейчас решается – противостоять всему миру…
– Ваша жизнь – как раз пример того, что человек может в любых условиях оставаться собой и даже расти духовно.
– Вы знаете, я думаю – это неправильно, брать такую жизнь за пример. Потому что намного больше муки сопровождающей, чем жизни, которую распихивала по углам, для того чтобы думать об этом как о прожитом времени. И с этой точки зрения, конечно, когда люди уезжают куда-то и хотят просто жить, они оказываются в выигрыше. Но это в любом случае частный выбор каждого.
– Неужели у нас нет шансов построить здоровое общество?
– Германия показала на своем примере, как можно с достоинством избавляться от постыдного прошлого. Кто мог подумать, что, пережив Вторую мировую войну, я поеду в Берлин, побываю там трижды, буду встречаться с немцами. Разговаривать с людьми, которые сумели раскаяться и стали считать слово «фашизм» оскорбительным, болезненным.
Кто мог представить, что это в одной жизни сможет уместиться?
Один случай особенно запал мне в память: дама, которая везла нас по Берлину, вдруг говорит: «О, смотрите, на этом перекрестке я стояла и кричала: «Хайль Гитлер!»
Я сначала удивилась: чему она так радуется? А потом поняла: она освободилась от собственного стыда. Это было приглашение к совместной радости: мы люди, мы можем, просто надо захотеть, найти себя, свои клочки почвы под ногами. Я подумала: как хорошо, что человек может пережить это освобождение от лжи, в которой участвовало и повинно государство.
– Но почему-то у нас не получается. Наоборот, в последнее время стало принято оправдывать преступления сталинских времен.
– Знаете, писательница Ольга Форш однажды сказала простую, но важную мысль: «Надо все додумывать до конца». До добра, до зла, но до конца. Эту часть собственной истории мы до конца не додумали. Рано или поздно дойдет до того, что скажут: этого не было. Страданий, ошибок, недомыслия – ничего не было. Что поделать – такая повадка.
– Можно только посочувствовать школьным учителям. Как преподавать детям историю?
– Ну уж во всяком случае не по единому учебнику. Преподавать такой, какая она есть. Но боюсь, сейчас уже поздно: все очень запущенно.
– Тамара Владиславовна, в чем же тогда искать опору?
– Существует такая ошибка, когда мы себя выводим за скобки. Нужно время от времени напоминать себе, что на Земле идут какие-то объективные процессы, которые нас могут в любую секунду смять и превратить в пепел. И надо успеть хотя бы сделать вдох тем дыханием, для которого мы выкинуты в этот свет.
Мир непостижим. Поэтому, наверное, надо приходить к каким-то простым выводам насчет жизни. Любить ее, как бы банально это ни звучало.
http://gazetastrela.ru/2015/03/25/ya-vse-ravno-veryu-v-chelovechestvo/

«Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России, – интеллигенты они или мужики – в них сила, хотя их и мало».
– Это Чехов, из писем. Это вам на будущее – может, когда-нибудь пригодится.
Мы счастливы слышать этот голос – из телефонной трубки ли, а лучше рядом, когда можно еще и любоваться, видеть лучащиеся светом глаза. Тамара Владиславовна Петкевич. Она вошла в нашу жизнь прямиком из книги, чтобы остаться навсегда.
Этот незаслуженно щедрый подарок судьба сделала нам пять лет назад. С тех пор мы не раз рассказывали на страницах газеты о Тамаре Петкевич и ее биографической книге «Жизнь – сапожок непарный». Повторяться не будем, лишь настоятельно посоветуем: найдите книгу, пока она не стала библиографической редкостью. Может так получиться, что это изменит вашу жизнь.
А накануне 95-летия мы спросили Тамару Владиславовну, с какими чувствами она, пережившая немыслимые с точки зрения современного человека лишения, воспринимает мир сегодняшний.
– Если вы меня спросите, как я дожила до 95, я не смогу ответить на этот вопрос. Это от меня не зависит. Потому что все обстоятельства – они словно норовили меня из жизни изъять. Но я каким-то образом уцелевала. Как будто есть, действительно, судьба и нам что-то предписано еще до появления на свет.
– Тамара Владиславовна, оглядываясь назад, как вы оцениваете прожитые годы?
– Жизнь получилась коренным образом не такая, какой обещала стать. Годы, которые выпали на мое детство, были очень социализированы: хотели вы или нет, вам с ранних лет прививалась ответственность за все происходящее в обществе. Мы думали не о платьях-бантиках, не об игрушках, а о том, чтобы правда торжествовала, чтобы все шло по реестру хорошей, открытой жизни. Может быть, это и неплохо, если бы все было по-честному.
…Пережить арест отца в 1937 году – это было крушение, ломка всей жизни. Я прекрасно знала, что отец честный человек. Я в этом ни минуты не сомневалась. Он не терпел, когда лгут, неправда в нашей семье считалась позором.
И меня исключили из комсомола: за то, что я прозевала врага народа в собственной семье. Поднялся лес рук моих «товарищей» – всех, кроме двух мальчиков. Понимаете, ну исключили. А у меня ноги отнялись, такое это было потрясение. А потом пригласили в райком комсомола и сказали: положи на стол билет, ты больше не комсомолка. Я положила.
Позже, как это бывает в нашей жизни, возникла какая-то другая тенденция, некое сопротивление, и примерно через полгода мне в том же райкоме комсомола сказали: возвращаем тебе комсомольский билет. А я считала, что со мной так поступать нельзя, и ответила, что он мне не нужен. Плохой это поступок, хороший, но я его совершила – и вся жизнь моя пошла под откос.
Ссылка, потом арест, семь лет неволи, три года поражения в правах… Вещи очень серьезные, их надо было как-то обязательно объяснять себе, чтобы жить. И конечно, истолковать это как акт справедливости государства по отношению ко мне я не могла.
– Получается, вы поплатились за то, что не переступили через себя.
– Я – из тех, кто убежден, что нельзя переступать. И вот сейчас, с Крымом, тоже нельзя. Я очень люблю Крым, но обрадоваться тому, что мы сможем ездить на собственный курорт, без оценки нравственной – это без-нрав-ствен-но. Недопустимо ощущение подтасовки.
Мне кажется, что упал спрос на честность. Никто нас не проверяет: ни на правду, ни на ложь. И мы сами перестали считать ценностью то, что надо с рождения до последнего дыхания почитать правду: тогда вы проживете честную жизнь и уйдете с чистой совестью. Это хорошо, я думаю, – уходить с чистой совестью.
Если б меня спросили, чем я живу, что меня до сих пор держит, я бы ответила: знакомство с вами, со следующими поколениями. Вы верите в меня, я верю в вас, и есть ощущение, что не надо вешаться от отчаяния. Если вы через три поколения задаете вопросы ясные и внятные – значит, вроде бы жизнь состоялась. Вот эти простые вещи – они меня держат, я это точно знаю. Я встречаю очень много думающих людей.
Посмотрите, как все себя обнаруживает: откуда взялись эти порывы, когда случилось убийство Немцова? Я видела, как люди подходили к месту трагедии и не просто клали цветы – они их возлагали. Откуда они появились, эти люди, и в таком количестве? Значит, все в хозяйстве есть: все годное и здоровое, наполненное чувством. Они рядом где-то.
Рядом люди, разумеющие жизнь в ее святых началах. Эти начала подвергались таким страшным катаклизмам: мое поколение почувствовало на себе все сполна.
Я помню, как начиналось раскулачивание, я была свидетелем финской войны, мировой войны, я пережила лагеря. Жизнь жестоко расправилась с нашей семьей: отца расстреляли, мама и младшая сестренка погибли в блокадном Ленинграде. Вы подумайте, это должно было сломать. Но даже для меня, видевшей все это, человек в своих природных законах и основаниях все-таки сохранил надежду. Я все равно верю в человечество.
– Наше общество сегодня очень расколото – и от этого иногда становится страшно…
– Это не люди сами разделились. Все имеет свои основания. Вот представьте: вас сажали в лагерь, а в то же время мобилизованного в армию человека, попавшего во внутренние войска, отправляли в конвой. Вы работали, конвоир сидел с оружием, караулил вас. И ему было сказано, что если по дороге с работы или на работу вы делаете полтора-два шага в сторону, то он имеет право стрелять.
И вот так я прожила семь лет. После освобождения периодически навещала могилы друзей, их много осталось на Севере. И где-то 15 лет спустя меня пригласили на встречу бывших заключенных. Там были и конвоиры, которые активнее всех задавали вопросы. И я вдруг поняла, что все эти годы они должны были себя как-то оправдывать, говорить, что они военнообязанные, не могли никаких самостоятельных действий совершать.
Кто тут виноват? Сами люди себя разделили? Нет, это все-таки была установка государства.
– Сегодня огромную роль в разделении людей на «своих» и «чужих» играет телевидение.
– Я бы записала это в преступления. Кто дал кому-то право считать, что я глупа и что меня надо насыщать неправдой и ложью? Я лучше выключу, пережду. Не хочу тратить время на это унижение. Это вред для собственного сознания, семьи, детей, всех.
Услышала однажды, что из нашей страны эмигрировало за последние два года большое количество людей с таким мотивом: «Мы хотим просто пожить». Вот тут мне стало страшно.
И так горько. Я тоже хотела бы пожить. А не удается, потому что эта самая ложь – она мне мешает, она отравляет воздух.
Здесь трудно жить обычной человеческой жизнью.
Наверное, в России эти особенности были всегда. Как она сейчас решается – противостоять всему миру…
– Ваша жизнь – как раз пример того, что человек может в любых условиях оставаться собой и даже расти духовно.
– Вы знаете, я думаю – это неправильно, брать такую жизнь за пример. Потому что намного больше муки сопровождающей, чем жизни, которую распихивала по углам, для того чтобы думать об этом как о прожитом времени. И с этой точки зрения, конечно, когда люди уезжают куда-то и хотят просто жить, они оказываются в выигрыше. Но это в любом случае частный выбор каждого.
– Неужели у нас нет шансов построить здоровое общество?
– Германия показала на своем примере, как можно с достоинством избавляться от постыдного прошлого. Кто мог подумать, что, пережив Вторую мировую войну, я поеду в Берлин, побываю там трижды, буду встречаться с немцами. Разговаривать с людьми, которые сумели раскаяться и стали считать слово «фашизм» оскорбительным, болезненным.
Кто мог представить, что это в одной жизни сможет уместиться?
Один случай особенно запал мне в память: дама, которая везла нас по Берлину, вдруг говорит: «О, смотрите, на этом перекрестке я стояла и кричала: «Хайль Гитлер!»
Я сначала удивилась: чему она так радуется? А потом поняла: она освободилась от собственного стыда. Это было приглашение к совместной радости: мы люди, мы можем, просто надо захотеть, найти себя, свои клочки почвы под ногами. Я подумала: как хорошо, что человек может пережить это освобождение от лжи, в которой участвовало и повинно государство.
– Но почему-то у нас не получается. Наоборот, в последнее время стало принято оправдывать преступления сталинских времен.
– Знаете, писательница Ольга Форш однажды сказала простую, но важную мысль: «Надо все додумывать до конца». До добра, до зла, но до конца. Эту часть собственной истории мы до конца не додумали. Рано или поздно дойдет до того, что скажут: этого не было. Страданий, ошибок, недомыслия – ничего не было. Что поделать – такая повадка.
– Можно только посочувствовать школьным учителям. Как преподавать детям историю?
– Ну уж во всяком случае не по единому учебнику. Преподавать такой, какая она есть. Но боюсь, сейчас уже поздно: все очень запущенно.
– Тамара Владиславовна, в чем же тогда искать опору?
– Существует такая ошибка, когда мы себя выводим за скобки. Нужно время от времени напоминать себе, что на Земле идут какие-то объективные процессы, которые нас могут в любую секунду смять и превратить в пепел. И надо успеть хотя бы сделать вдох тем дыханием, для которого мы выкинуты в этот свет.
Мир непостижим. Поэтому, наверное, надо приходить к каким-то простым выводам насчет жизни. Любить ее, как бы банально это ни звучало.
Источник:
http://ntdtv.ru/novosti-avstralii/avstraliiskie-parikmakhery-besplatno-strigut-nishchikh#sthash.6n9X3Fmu.dpuf
У этой группы парикмахеров в австралийском городе Перт все готово к приему первых посетителей. И над стрижками придется потрудиться. Ведь клиенты – бездомные.
[бездомный]:
«Это здорово, эти ребята предоставляют потрясающий сервис и готовы помочь людям, это потрясающе».
Обычно эти парикмахеры берут по 36 американских долларов за стрижку в своем салоне, но из рук этих клиентов они не возьмут ни копейки.
Крейг Голливуд запустил свой проект совместно с религиозно-благотворительной организацией, увидев, какой успех уже имеет подобная идея за рубежом.
[Крейг Голливуд, организатор проекта]:
«Мы просто пытаемся помочь людям повысить самооценку, и надеемся, что это может дать им небольшой толчок в жизни».
Большинство сегодняшних клиентов не в состоянии самостоятельно оплатить стрижку.
[Крис Хэллидэй, работник Salvation Army]:
«Мы видим большое количество людей, которые просто не в состоянии позволить себе самое необходимое, вот почему подобные инициативы очень важны».
Бездомные надеются, что новый, опрятный образ может помочь им найти работу и вернуть доверие общественности.
[бездомный]:
«Это очень хорошо, я не стригся уже год».
[бездомный]:
«Эта стрижка для меня – как спасательный якорь».
Благотворители говорят, что это только первый шаг. Они планируют открыть в Перте больше таких парикмахерских пунктов, а также расширить эту инициативу и на другие города Австралии.
http://ntdtv.ru/novosti-avstralii/avstraliiskie-parikmakhery-besplatno-strigut-nishchikh#sthash.6n9X3Fmu.dpuf
У этой группы парикмахеров в австралийском городе Перт все готово к приему первых посетителей. И над стрижками придется потрудиться. Ведь клиенты – бездомные.
[бездомный]:
«Это здорово, эти ребята предоставляют потрясающий сервис и готовы помочь людям, это потрясающе».
Обычно эти парикмахеры берут по 36 американских долларов за стрижку в своем салоне, но из рук этих клиентов они не возьмут ни копейки.
Крейг Голливуд запустил свой проект совместно с религиозно-благотворительной организацией, увидев, какой успех уже имеет подобная идея за рубежом.
[Крейг Голливуд, организатор проекта]:
«Мы просто пытаемся помочь людям повысить самооценку, и надеемся, что это может дать им небольшой толчок в жизни».
Большинство сегодняшних клиентов не в состоянии самостоятельно оплатить стрижку.
[Крис Хэллидэй, работник Salvation Army]:
«Мы видим большое количество людей, которые просто не в состоянии позволить себе самое необходимое, вот почему подобные инициативы очень важны».
Бездомные надеются, что новый, опрятный образ может помочь им найти работу и вернуть доверие общественности.
[бездомный]:
«Это очень хорошо, я не стригся уже год».
[бездомный]:
«Эта стрижка для меня – как спасательный якорь».
Благотворители говорят, что это только первый шаг. Они планируют открыть в Перте больше таких парикмахерских пунктов, а также расширить эту инициативу и на другие города Австралии.
"Один из нижегородских журналистов, видевший раньше Оксану Водянову, подтвердил, что девушка передвигается, но с трудом. «Я был однажды дома у мамы Водяновой. Оксана передвигалась ползком. Поэтому она вполне могла не удержаться и сесть на пол».
Как выяснил наш корреспондент, в кафе нет собственной охраны, все торговые точки обслуживает охрана всего парка. Это не профессиональные охранники. Не сотрудники ЧОПа, а люди, состоящие в штате этого муниципального предприятия. Фактически — вахтеры. На весь парк — одна будка. За смену они получают всего лишь 600–700 рублей, работают сутки через двое или через трое, и в среднем выходит 7–8 тысяч в месяц.
"Понятно, кто туда идет. Те, кто не нашел ничего другого, контингент соответствующий. Они не то что про аутизм, они и алфавит, дай бог, знали бы», — поделился наш собеседник.
Как удалось узнать от парковых аборигенов, кафе «Фламинго» принадлежит одной из диаспор, которые якобы считают, что вся эта история и шумиха вокруг — не что иное, как конкурентные разборки со стороны давних недругов — другой национальной диаспоры. Нередко происходят конфликты с местным населением — одним словом, злачное заведение.
Интересно, что перед тем, как приехала полиция, с обычного места на стене кафе исчезли все разрешительные документы — файлы с лицензией на торговлю и свидетельство о регистрации."
У русского человека, к сожалению, ещё не сформировалась полезная привычка снимать всё на айфон и в сложных случаях - предоставлять суду общественности несколько видеозаписей, чтоб правду можно было выяснить с минимальными её искажениями,не полагаясь на особенности чужой памяти.
Походку ДЦП-шника неграмотный человек может,в принципе, принять за походку пьяного - которого,по инструкции, из кафе надо выводить, во избежание порчи предметов обихода.
Но история со зверским нападением женщины на троих представителей национальной диаспоры и подносами - выглядит как раз гораздо более надуманной, чем изложение её сестры.
И странно,что народ с такой злобностью и иррациональной завистью становится на сторону сотрудников кафе.
Особенно странно, что люди,которые обычно зубами скрежещут от словосочетаний "частная собственность", "свобода предпринимательства", "приватизация" и "бизнес", вдруг бросаются защищать именно бизнес, именно частную собственность, притом в самом крайнем либертарианском варианте, доведенном, пожалуй, до степени де Садовского либертинизма, в рамках дискурса "господина и раба", притом в пользу именно "раба, дорвавшегося до власти своей маленькой территории, где он - хозяин, царь и бог", в самом мерзком, "помещичьем" смысле
Меня,наверное,многие бы обвинили за это в великорусском белом шовинизме и расизме, но в данной ситуации у меня больше доверия тем, кто лучше знает,что такое ДЦП и аутизм и не путает доверчивого, беззащитного аутёнка, уставшего от долгой прогулки, плохо чувствующего социальные границы, с пьяницей-дебоширом, засланным недоброжелателями с целью недобросовестного получения конкурентного преимущества.
Никто не спорит с тем,что умных,сильных,продуктивных ,здоровых и конвенционально воспринимающих людей надо защищать в первую очередь.
Тем более, они самое презираемое у нас в стране меньшинство.
Но фикус-то как раз в том, что если бы общество было организовано более справедливо и достойно, если бы умнейшие,честнейшие, способные к эмпатии люди были бы защищены и ценились бы, то правильно распределенных естественным образом ресурсов хватило бы и на значительную часть потенциально адаптивных детёнышей с нарушениями развития.
Кроме того, решение проблем такого рода - мощный стимул к развитию науки, социальной сферы, повод проявить чуткость и культуру.
Или хотя бы уровень принципа "клиент всегда прав".
Психопаты с тролльскими клонностями, вроде Амикрона, делающие себе имя на публичном втаптывании в грязь многодетных матерей с проблемами здоровья("А чё они рожают? Пусть сначала разбогатеют!"),инвалидов(" А чё они живут и ходят в кафе? Пусть ходят в специальные кафе для умственно отсталых!"), весьма популярны в топе(и,видимо, народ одобряет такое - по тем же причинам,по которым любит Камеди-клаб - надо же самоутвердиться хотя бы над тем,кто заведомо сталкивается с более сильными органическими вызовами в жизни), но мне видится, что они не до конца понимают последствия того,о чем они пишут и вряд ли способны в стратегической перспективе оценить вред проводимой ими деморализации.
Это смахивает на "Нет хлеба? Пусть едят пирожные!"
Тут сразу много моментов, в которых не виноват никто из участников, но которые давно назревали в системе:
1)Проблема мигрантов. Путин и Единая Россия обещали адаптировать всех мигрантов и "национальные диаспоры" к 2015, выведя их в люди и подготовив культурное пространство диалога. Они этого не сделали. У нас с одной стороны - "Русские марши", нацизм, расизм, отвратные условия, с другой - таки нелегальные мигранты, которым некуда податься, а только в частное предпринимательство ресторанного типа либо в торговлю наркотой.
А социум к такому уровню культуры употребления последних пока не готов.
2)Проблема осведомленности общественности о реальном положении дел в стране - СМИ сейчас погружены в внешнеполитическую пропаганду , а освещают только положительные новости о внутренних делах.
В итоге и формируется "розовое отношение" -
"У нас инвалида бы никогда не обидели. Эта Водянова - богатая бяка, она врёт наверняка. Ехала бы в Европу, раз тут не нравится"
Как у кого дети не в России живут и учатся, так сразу:
"Фууу, олигархи, противныеее, детей в Гейропе и Соединённых Штатах Зла растят!Твари русофобские! Враги народа"
А как у нас в России ребенка выращивают и требуют для него условий(и не только для него, но для всех детей), так сразу -
"Раз такие богатые, почему бы им в Европу не уехать, раз у нас не нравится? Фуууу, твари русофобские! Враги народа!"
Поцреотам стоило бы определиться с направленностью ненависти. А то это классический выход без выхода.
А у нас уже(или ещё...) не Советы, чтоб высасывать из пальца причины и доносить на тех,кому повезло в жизни больше(или меньше)
И инвалидов у нас таки обижают. И не только у нас, но и в благополучных развитых странах.
3)Проблема общей грамотности - тут Гутта Хани заметила правильно, у нас не принято интересоваться проблемами,которые кажутся не связанными друг с другом и далекими от собственной жизни. Это не эгоизм и не радикальный индивидуализм - это эгоцентричное, самопожирающееся, самодовольное невежество и неумение слушать. Почва для любого мракобесия.
Поэтому аутизм оброс мифами - псевдонаучные мифы о "матерях-холодильниках"(Бруно Беттельхейм и его "Пустая крепость" как пример ложного пути,в которое завела психоанализ такая теория - боюсь,как бы похожая история не повторилась с шизоидами), о "избалованности", о "психическом нездоровье" аутистов, об их сильной умственной отсталости, о том, что они - "индиго", о том, что мать, опять же, "сама виновата" и "бухала много и ела импортное ГМО, вот и наплодила уродов", о том, что "аутистами становятся из-за прививок" или вообще о том, что это "всё придумано западными толерастами".
4)Проблема вертикальной мобильности.
Пичалька в том, что у детей богатых родителей с хорошим образованием - гораздо больше шансов самим получить престижное место и образование. Детям бедных и необразованных родителей практически нет шансов вырваться в верхи и выдержать конкуренцию вопреки неравенству начальных условий.
Общество ненавидит Водянову отчасти и потому,что понимает: их детей, даже здоровых, не будут так защищать, как дитёнка-инвалида у богатых родителей.
Хотя уж кто-кто, а Водянова не только ради себя старается.
Но это не её личная вина.
Это реакция на непреодолимое неравенство и безнадёгу,на осутствие иллюзий в целом.
Это показатель того,что народ не только не верит в справедливость, но и не хочет её создавать на здоровой безличной основе, за пределами личных симпатий и антипатий.
Как выяснил наш корреспондент, в кафе нет собственной охраны, все торговые точки обслуживает охрана всего парка. Это не профессиональные охранники. Не сотрудники ЧОПа, а люди, состоящие в штате этого муниципального предприятия. Фактически — вахтеры. На весь парк — одна будка. За смену они получают всего лишь 600–700 рублей, работают сутки через двое или через трое, и в среднем выходит 7–8 тысяч в месяц.
"Понятно, кто туда идет. Те, кто не нашел ничего другого, контингент соответствующий. Они не то что про аутизм, они и алфавит, дай бог, знали бы», — поделился наш собеседник.
Как удалось узнать от парковых аборигенов, кафе «Фламинго» принадлежит одной из диаспор, которые якобы считают, что вся эта история и шумиха вокруг — не что иное, как конкурентные разборки со стороны давних недругов — другой национальной диаспоры. Нередко происходят конфликты с местным населением — одним словом, злачное заведение.
Интересно, что перед тем, как приехала полиция, с обычного места на стене кафе исчезли все разрешительные документы — файлы с лицензией на торговлю и свидетельство о регистрации."
У русского человека, к сожалению, ещё не сформировалась полезная привычка снимать всё на айфон и в сложных случаях - предоставлять суду общественности несколько видеозаписей, чтоб правду можно было выяснить с минимальными её искажениями,не полагаясь на особенности чужой памяти.
Походку ДЦП-шника неграмотный человек может,в принципе, принять за походку пьяного - которого,по инструкции, из кафе надо выводить, во избежание порчи предметов обихода.
Но история со зверским нападением женщины на троих представителей национальной диаспоры и подносами - выглядит как раз гораздо более надуманной, чем изложение её сестры.
И странно,что народ с такой злобностью и иррациональной завистью становится на сторону сотрудников кафе.
Особенно странно, что люди,которые обычно зубами скрежещут от словосочетаний "частная собственность", "свобода предпринимательства", "приватизация" и "бизнес", вдруг бросаются защищать именно бизнес, именно частную собственность, притом в самом крайнем либертарианском варианте, доведенном, пожалуй, до степени де Садовского либертинизма, в рамках дискурса "господина и раба", притом в пользу именно "раба, дорвавшегося до власти своей маленькой территории, где он - хозяин, царь и бог", в самом мерзком, "помещичьем" смысле
Меня,наверное,многие бы обвинили за это в великорусском белом шовинизме и расизме, но в данной ситуации у меня больше доверия тем, кто лучше знает,что такое ДЦП и аутизм и не путает доверчивого, беззащитного аутёнка, уставшего от долгой прогулки, плохо чувствующего социальные границы, с пьяницей-дебоширом, засланным недоброжелателями с целью недобросовестного получения конкурентного преимущества.
Никто не спорит с тем,что умных,сильных,продуктивных ,здоровых и конвенционально воспринимающих людей надо защищать в первую очередь.
Тем более, они самое презираемое у нас в стране меньшинство.
Но фикус-то как раз в том, что если бы общество было организовано более справедливо и достойно, если бы умнейшие,честнейшие, способные к эмпатии люди были бы защищены и ценились бы, то правильно распределенных естественным образом ресурсов хватило бы и на значительную часть потенциально адаптивных детёнышей с нарушениями развития.
Кроме того, решение проблем такого рода - мощный стимул к развитию науки, социальной сферы, повод проявить чуткость и культуру.
Или хотя бы уровень принципа "клиент всегда прав".
Психопаты с тролльскими клонностями, вроде Амикрона, делающие себе имя на публичном втаптывании в грязь многодетных матерей с проблемами здоровья("А чё они рожают? Пусть сначала разбогатеют!"),инвалидов(" А чё они живут и ходят в кафе? Пусть ходят в специальные кафе для умственно отсталых!"), весьма популярны в топе(и,видимо, народ одобряет такое - по тем же причинам,по которым любит Камеди-клаб - надо же самоутвердиться хотя бы над тем,кто заведомо сталкивается с более сильными органическими вызовами в жизни), но мне видится, что они не до конца понимают последствия того,о чем они пишут и вряд ли способны в стратегической перспективе оценить вред проводимой ими деморализации.
Это смахивает на "Нет хлеба? Пусть едят пирожные!"
Тут сразу много моментов, в которых не виноват никто из участников, но которые давно назревали в системе:
1)Проблема мигрантов. Путин и Единая Россия обещали адаптировать всех мигрантов и "национальные диаспоры" к 2015, выведя их в люди и подготовив культурное пространство диалога. Они этого не сделали. У нас с одной стороны - "Русские марши", нацизм, расизм, отвратные условия, с другой - таки нелегальные мигранты, которым некуда податься, а только в частное предпринимательство ресторанного типа либо в торговлю наркотой.
А социум к такому уровню культуры употребления последних пока не готов.
2)Проблема осведомленности общественности о реальном положении дел в стране - СМИ сейчас погружены в внешнеполитическую пропаганду , а освещают только положительные новости о внутренних делах.
В итоге и формируется "розовое отношение" -
"У нас инвалида бы никогда не обидели. Эта Водянова - богатая бяка, она врёт наверняка. Ехала бы в Европу, раз тут не нравится"
Как у кого дети не в России живут и учатся, так сразу:
"Фууу, олигархи, противныеее, детей в Гейропе и Соединённых Штатах Зла растят!Твари русофобские! Враги народа"
А как у нас в России ребенка выращивают и требуют для него условий(и не только для него, но для всех детей), так сразу -
"Раз такие богатые, почему бы им в Европу не уехать, раз у нас не нравится? Фуууу, твари русофобские! Враги народа!"
Поцреотам стоило бы определиться с направленностью ненависти. А то это классический выход без выхода.
А у нас уже(или ещё...) не Советы, чтоб высасывать из пальца причины и доносить на тех,кому повезло в жизни больше(или меньше)
И инвалидов у нас таки обижают. И не только у нас, но и в благополучных развитых странах.
3)Проблема общей грамотности - тут Гутта Хани заметила правильно, у нас не принято интересоваться проблемами,которые кажутся не связанными друг с другом и далекими от собственной жизни. Это не эгоизм и не радикальный индивидуализм - это эгоцентричное, самопожирающееся, самодовольное невежество и неумение слушать. Почва для любого мракобесия.
Поэтому аутизм оброс мифами - псевдонаучные мифы о "матерях-холодильниках"(Бруно Беттельхейм и его "Пустая крепость" как пример ложного пути,в которое завела психоанализ такая теория - боюсь,как бы похожая история не повторилась с шизоидами), о "избалованности", о "психическом нездоровье" аутистов, об их сильной умственной отсталости, о том, что они - "индиго", о том, что мать, опять же, "сама виновата" и "бухала много и ела импортное ГМО, вот и наплодила уродов", о том, что "аутистами становятся из-за прививок" или вообще о том, что это "всё придумано западными толерастами".
4)Проблема вертикальной мобильности.
Пичалька в том, что у детей богатых родителей с хорошим образованием - гораздо больше шансов самим получить престижное место и образование. Детям бедных и необразованных родителей практически нет шансов вырваться в верхи и выдержать конкуренцию вопреки неравенству начальных условий.
Общество ненавидит Водянову отчасти и потому,что понимает: их детей, даже здоровых, не будут так защищать, как дитёнка-инвалида у богатых родителей.
Хотя уж кто-кто, а Водянова не только ради себя старается.
Но это не её личная вина.
Это реакция на непреодолимое неравенство и безнадёгу,на осутствие иллюзий в целом.
Это показатель того,что народ не только не верит в справедливость, но и не хочет её создавать на здоровой безличной основе, за пределами личных симпатий и антипатий.
У меня какое-то мрачно-боевое настроение.
И я ещё и мало что могу сделать. Меценат из меня не особо. Активист тоже. Просветитель и популяризатор тоже никакой. Но хорошо, что есть люди, которым не всё равно.
Надо это дело сублимировать в лично-общественную дняффку, чтоб не мучить мозг окружающим и не впадать в мизантропию.
Захотелось посему сделать пост на тему "социальной тематики" в аниме и манге.
...Тут сразу скажу, что аниме и мангу с преимущественно социальной тематикой читаю нечасто.
В основном всё-таки полоскаю мозг в слабо-социальных жанрах.(тема дискриминации,недопонимания, конфликта психологического плана есть почти в любом аниме-произведении. Но не везде она выходит на первый план)
Поэтому я отфильтрую произведения, связанные с феминизмом, фетишизмом, классовыми предрассудками, субкультурами, религиозной нетерпимостью, гомосексуализмом, расизмом, изнасилованием, дискриминацией по национальному признаку, комплексом неполноценности, ростом, телосложением, особенностями фигуры, социального пложения, судимостью, преступностью, работой политиков, врачей и юристов, или психологии.
Их довольно много, и не все из них достаточно комплексно и справедливо освещают проблематику.
Пост с их перечислением в манге и аниме и классификацией по степени соответствия реальным проблемам будет слишком длинным - это ж почти "90 оттенков ненужной ненависти по глупости".
На эту тему можно дипломную работу писать. И не одну.
Отмечу всё-таки те, в которых на социалку обращается серьёзное и нешаблонное внимание.
ТОП-3, которые сильнее всего зацепили.
И могут быть полезными и духоподъемными, могут заставить читателя задуматься, а не просто развлечь читателя и растравить его фантазию.
1.)
http://readmanga.me/one_plus_one
"Один+Один"
Про инвалидов - цветная корейская веб-манхва Cheong Bori
Несмотря на то,что действие разворачивается в мире, где законы природы немного изменены, эти изменения не влияют на социореалистичное изображение проблем инвалидов.
История вертится вокруг двух героев с инвалидностью, живущих в городе, где орудует убийца - серийный маньяк, который охотится именно на таких, как они.
Но основная проблема не в маньяке. А в людях вокруг и в них самих.
Двое инвалидов. Вроде бы они похожи и сталкиваются с похожими проблемами.
Но они очень разные люди - и общая боль далеко не залог дружбы.
Кто этот маньяк?
Об этом,как и о прошлом героев, читателю предоставляется возможность разобраться самостоятельно. Возможно, вы угадаете. Возможно, финал вас поразит.
Необычная вещь - и быстро затягивает.
2)
http://readmanga.me/sambong_barber_shop
"Паркмахерская Самбонг" Ха Иль Квон
- автор крутой и упоротый сам по себе, а в этой манхве он сосредоточился на дискриминации и комплексах, связанных с дефектами внешности.
Действие происходит в реальном мире, но с элементами сказки и городского фентези.
Корейское общество ИРЛ в этом плане довольно жестоко: людей с красивыми лицами чаще берут на работу. Красота, как мужская, так и женская,в Южной Корее в особом почете.
В корейской экономике стремительно разрастается сфера услуг - и модельная внешность оказывается очень кстати, а профессии, не связанные с контактами с людьми, постепенно технологически вытесняют работником и машинизируются.
Часть не самых симпатичных людей уходит в интеллектуальный труд, но основной массе людей приходится конкурировать с глянцевыми красавцами и красавицами.
Поэтому в Южной Корее очень распространены пластические операции.
Кроме того, программы южнокорейских школ очень нагружены и насыщены, от результатов зависит дальнейшая карьера человека, учащиеся переживают сильный прессинг, у них копится недовольство собой и агрессия, поэтому случаи травли, в том числе под предлогом дискриминации по внешности там довольно распространены - даже больше,чем в японском обществе.
Но и сам человек во многом влияет на то,как его воспримут окружающие. В этом смысле манхва никак не "сопливая" и не особо "жалостливая"- она учит силе, стойкости, ответственности за свой выбор и свою судьбу.
Элементов городского фентези много, но они, опять же, не затрагивают социореалистичность происходящего.
3)
http://readmanga.me/inter_sexuality
Рокухана Чиё, "Интерсексуальность"
Действие происходит в нашем мире.
Интерсексуалом-гермафродитом рождается один ребенок на две тысячи.
Население Японии - порядка ста двадцати семи миллионов человек.
Таким образом, в одной только Японии живёт порядка шестидесяти тысяч интерсексуалов.
Система образования в Японии строго гендерно-бинарна - девочкам розовые портфели, мальчикам - чёрные, общество содержит как либеральные элементы, так и элементы традиционной патриархальности.
Интерсексуалы остаются в полумраке. Неузнанные,они принимают на себя роли - мужчин или женщин.
Однако, роль,не соответствующая действительности, всегда будет немного не по размеру.
Даже самая малая ложь вредит человеку.
Ложь порождает невежество и ненависть. Невежество и ненависть порождает ложь.
Это замкнутый круг на самых разных уровнях социума проявляющий себя.
Японский социум в целом достаточно консервативен, в нем и на языковом, и на социальном уровне заложено меньше возможностей реализации для людей "промежуточного" пола.
В силу особенностей социализации, малейшее отличие "не в ту сторону" может очень сильно изолировать человека и ограничит его возможности.
Для них часто нужен особый медицинский уход, специальные лекарства, они также часто сталкиваются с дискриминацией по признаку "гомосексуальности".
Кости и мышечная система у них часто страдают от гормонального дисбаланса или нехватки гормонов.
Младенцы часто страдают астмой.
Когда эти люди вырастают, то их часто путают с трансвеститами и трансексуалами.
Интерсексуалам в японском социуме мало места, а карьера в сфере развлечений - выбор далеко не для каждого.
Большинство из них бесплодны, им часто приходится делать операции, потому что они не могут рассказать друзьям и любимым о своих проблемах открыто, быть принятыми ими ,как есть. Но и операции не всегда прибавляют здоровья.
Многие вынуждены прятать своё тело, не могут плавать вместе с другими, пользоваться общественными банями.
С медосмотром тоже не очень удобно.
С учетом огромного значения семейных ценностей в Японии и масштаба демографической проблемы(стариков много, а детей мало),от женщин(и тех ИС, кто социализируется в качестве "женщин") очень ждут многодетности,чтобы исправить ситуацию.
Чисто социальная манга, без хентая, один из героев растёт на наших глазах,притом достаточно медленно. Вместе с ним мы увидим его жизнь в садике, в школе, в институте, начало работы, вторичную социализацию.
Очень слезоточивая манга.
Садитесь с чаем, запасом носовых платков и валерьянкой. Там много драмы, трогательности и мелодрамы. И много мужества, любви и бытового героизма.
Заряжает позитивом, и в этом отношении чуток отклоняется от жызненного говна.
Больше показывает "как может быть" и даже "как должно быть", чем "как есть", но баланс соблюден грамотно.
И я ещё и мало что могу сделать. Меценат из меня не особо. Активист тоже. Просветитель и популяризатор тоже никакой. Но хорошо, что есть люди, которым не всё равно.
Надо это дело сублимировать в лично-общественную дняффку, чтоб не мучить мозг окружающим и не впадать в мизантропию.
Захотелось посему сделать пост на тему "социальной тематики" в аниме и манге.
...Тут сразу скажу, что аниме и мангу с преимущественно социальной тематикой читаю нечасто.
В основном всё-таки полоскаю мозг в слабо-социальных жанрах.(тема дискриминации,недопонимания, конфликта психологического плана есть почти в любом аниме-произведении. Но не везде она выходит на первый план)
Поэтому я отфильтрую произведения, связанные с феминизмом, фетишизмом, классовыми предрассудками, субкультурами, религиозной нетерпимостью, гомосексуализмом, расизмом, изнасилованием, дискриминацией по национальному признаку, комплексом неполноценности, ростом, телосложением, особенностями фигуры, социального пложения, судимостью, преступностью, работой политиков, врачей и юристов, или психологии.
Их довольно много, и не все из них достаточно комплексно и справедливо освещают проблематику.
Пост с их перечислением в манге и аниме и классификацией по степени соответствия реальным проблемам будет слишком длинным - это ж почти "90 оттенков ненужной ненависти по глупости".
На эту тему можно дипломную работу писать. И не одну.
Отмечу всё-таки те, в которых на социалку обращается серьёзное и нешаблонное внимание.
ТОП-3, которые сильнее всего зацепили.
И могут быть полезными и духоподъемными, могут заставить читателя задуматься, а не просто развлечь читателя и растравить его фантазию.
1.)
http://readmanga.me/one_plus_one
"Один+Один"
Про инвалидов - цветная корейская веб-манхва Cheong Bori
Несмотря на то,что действие разворачивается в мире, где законы природы немного изменены, эти изменения не влияют на социореалистичное изображение проблем инвалидов.
История вертится вокруг двух героев с инвалидностью, живущих в городе, где орудует убийца - серийный маньяк, который охотится именно на таких, как они.
Но основная проблема не в маньяке. А в людях вокруг и в них самих.
Двое инвалидов. Вроде бы они похожи и сталкиваются с похожими проблемами.
Но они очень разные люди - и общая боль далеко не залог дружбы.
Кто этот маньяк?
Об этом,как и о прошлом героев, читателю предоставляется возможность разобраться самостоятельно. Возможно, вы угадаете. Возможно, финал вас поразит.
Необычная вещь - и быстро затягивает.
2)
http://readmanga.me/sambong_barber_shop
"Паркмахерская Самбонг" Ха Иль Квон
- автор крутой и упоротый сам по себе, а в этой манхве он сосредоточился на дискриминации и комплексах, связанных с дефектами внешности.
Действие происходит в реальном мире, но с элементами сказки и городского фентези.
Корейское общество ИРЛ в этом плане довольно жестоко: людей с красивыми лицами чаще берут на работу. Красота, как мужская, так и женская,в Южной Корее в особом почете.
В корейской экономике стремительно разрастается сфера услуг - и модельная внешность оказывается очень кстати, а профессии, не связанные с контактами с людьми, постепенно технологически вытесняют работником и машинизируются.
Часть не самых симпатичных людей уходит в интеллектуальный труд, но основной массе людей приходится конкурировать с глянцевыми красавцами и красавицами.
Поэтому в Южной Корее очень распространены пластические операции.
Кроме того, программы южнокорейских школ очень нагружены и насыщены, от результатов зависит дальнейшая карьера человека, учащиеся переживают сильный прессинг, у них копится недовольство собой и агрессия, поэтому случаи травли, в том числе под предлогом дискриминации по внешности там довольно распространены - даже больше,чем в японском обществе.
Но и сам человек во многом влияет на то,как его воспримут окружающие. В этом смысле манхва никак не "сопливая" и не особо "жалостливая"- она учит силе, стойкости, ответственности за свой выбор и свою судьбу.
Элементов городского фентези много, но они, опять же, не затрагивают социореалистичность происходящего.
3)
http://readmanga.me/inter_sexuality
Рокухана Чиё, "Интерсексуальность"
Действие происходит в нашем мире.
Интерсексуалом-гермафродитом рождается один ребенок на две тысячи.
Население Японии - порядка ста двадцати семи миллионов человек.
Таким образом, в одной только Японии живёт порядка шестидесяти тысяч интерсексуалов.
Система образования в Японии строго гендерно-бинарна - девочкам розовые портфели, мальчикам - чёрные, общество содержит как либеральные элементы, так и элементы традиционной патриархальности.
Интерсексуалы остаются в полумраке. Неузнанные,они принимают на себя роли - мужчин или женщин.
Однако, роль,не соответствующая действительности, всегда будет немного не по размеру.
Даже самая малая ложь вредит человеку.
Ложь порождает невежество и ненависть. Невежество и ненависть порождает ложь.
Это замкнутый круг на самых разных уровнях социума проявляющий себя.
Японский социум в целом достаточно консервативен, в нем и на языковом, и на социальном уровне заложено меньше возможностей реализации для людей "промежуточного" пола.
В силу особенностей социализации, малейшее отличие "не в ту сторону" может очень сильно изолировать человека и ограничит его возможности.
Для них часто нужен особый медицинский уход, специальные лекарства, они также часто сталкиваются с дискриминацией по признаку "гомосексуальности".
Кости и мышечная система у них часто страдают от гормонального дисбаланса или нехватки гормонов.
Младенцы часто страдают астмой.
Когда эти люди вырастают, то их часто путают с трансвеститами и трансексуалами.
Интерсексуалам в японском социуме мало места, а карьера в сфере развлечений - выбор далеко не для каждого.
Большинство из них бесплодны, им часто приходится делать операции, потому что они не могут рассказать друзьям и любимым о своих проблемах открыто, быть принятыми ими ,как есть. Но и операции не всегда прибавляют здоровья.
Многие вынуждены прятать своё тело, не могут плавать вместе с другими, пользоваться общественными банями.
С медосмотром тоже не очень удобно.
С учетом огромного значения семейных ценностей в Японии и масштаба демографической проблемы(стариков много, а детей мало),от женщин(и тех ИС, кто социализируется в качестве "женщин") очень ждут многодетности,чтобы исправить ситуацию.
Чисто социальная манга, без хентая, один из героев растёт на наших глазах,притом достаточно медленно. Вместе с ним мы увидим его жизнь в садике, в школе, в институте, начало работы, вторичную социализацию.
Очень слезоточивая манга.
Садитесь с чаем, запасом носовых платков и валерьянкой. Там много драмы, трогательности и мелодрамы. И много мужества, любви и бытового героизма.
Заряжает позитивом, и в этом отношении чуток отклоняется от жызненного говна.
Больше показывает "как может быть" и даже "как должно быть", чем "как есть", но баланс соблюден грамотно.