Мозг. Математика. О разновидностях математиков.

Источник:
http://www.svoboda.org/content/article/27335973.html

"В середине октября американский математик Дэвид Мамфорд, как и Майкл Атья, лауреат "математического Нобеля", Филдсовской медали, ответил на статью Зеки и Атьи пространным эссе “Математика, красота и отделы мозга”. Мамфорд подчеркивает, что его рассуждения основаны не на строгом научном методе, а на собственном богатом опыте и общении с крупнейшими математическими мыслителями 20-го и 21-го века. Мамфорд предлагает разделить математиков на четыре группы (или “племени”) по тому, что движет ими в исследовательской работе – “в путешествии по эзотерическому миру”, как формулирует автор. Эти группы – Первооткрыватели, Алхимики, Борцы и Детективы.


К Первооткрывателям американский ученый относит исследователей, которые, подобно путешественникам прошлого, исследуют малоизведанные математические континенты и открывают новые материки. Среди Первооткрывателей Мамфорд выделяет Собирателей драгоценных камней, для которых важнее всего найти новый математический объект, и Картографов, которые прокладывают на новых землях маршруты, по которым вслед за Первооткрывателями пройдут другие ученые.

К числу первооткрывателей относятся, например, античные математики, когда-то нашедшие все правильные многогранники – трехмерные многогранники, каждая грань которых – правильный многоугольник, а в каждой вершине сходится одинаковое число ребер. Таких многогранников существует только пять – тетраэдр, октаэдр, икосаэдр, куб и додекаэдр. По всей видимости, три из них были известны еще Пифагору, но еще два, октаэдр и икосаэдр, были открыты Таэтетом Афинским только 100 лет спустя. Как могло быть сделано такое открытие? Наитие, фантазия, пространственное воображение, озарение – вот главные инструменты Первооткрывателей, которых среди математиков много и сегодня. Конечно же, не все из них геометры, так, Дэвид Мамфорт упоминает американского математика Майка Артина, построившего теорию так называемых некоммутативных колец – абстрактных математических структур, в которых объекты можно складывать и перемножать, но x умножить на y не обязательно равно y умножить на x. Вряд ли сам Артин мог бы рассказать, как ему удалось наткнуться на этот богатейший математический материк, но воображение, способность представлять себе геометрические фигуры, свойственная многим Первооткрывателям, вряд ли сыграла здесь роль. Согласно апокрифу, когда алгебраиста Ирвина Каплански спросили, что он видит, когда думает о кольце (ring), он ответил: “Я вижу букву R”, то есть стандартное обозначение кольца в математической записи.

Мамфорд отмечает, что из 60 формул исследования Зеки и Атьи только три (с номерами 12, 15 и 28), так или иначе, имели отношение к открытиям Первооткрывателей. Но разве мало красоты в способности человека к озарению – и имеет ли эта красота отношение к визуальному восприятию прекрасного?


Второе математическое племя – Алхимики. Источник их вдохновения – скрытые связи между различными математическими областями. Обнаружение таких связей, похоже, по словам Мамфорда, “как если бы мы налили содержимое одной мензурки в другую и получили бы что-то удивительное, подобное взрыву”. Алхимической можно назвать связь между трисекцией угла и поиском корней многочлена третьей степени, найденную в эпоху Возрождения. Связывающая e, Pi и корень из минус единицы формула Эйлера – тоже, безусловно, алхимическая. Но и формула Рамануджана, в которой Pi выражено через несколько чисел, могла быть придумана только Алхимиком. Красота математической алхимии – в обнажении общности законов природы, она как раз того рода, что заставила сделать свой выбор Анатолия Вершика.

Третья группа – Борцы. Хотя математика точная наука, в ней слишком много объектов и величин, которые мы можем оценить, только сравнивая друг с другом. Хлеб Борцов – сравнения, асимптотические приближения, приближенные оценки.Характерным плодом Борца в списке Зеки – Атьи является формула Стирлинга для факториала (номер 41 в списке). Факториал натурального числа N – это произведение всех чисел от 1 до N. Такая функция повсеместно встречается в математике – от комбинаторики и теории вероятностей, где факториалы позволяют подсчитывать число событий определенного рода, до анализа, где они возникают, например, при разложении в ряд. Но факториалы неудобны, математикам куда проще обращаться с показательными функциями и экспонентами и перейти от одного к другому позволяет – пусть и асимптотически – как раз формула Стирлинга. “Важно осознавать, что за пределами чистой математики именно неравенства играют центральную роль в экономике, компьютерных науках, статистике, теории игр и исследовании операций. Возможно, обсессия тождествами – аберрация, уникальная для специалистов в чистой математике, – тогда как реальный мир управляется неравенствами”, – пишет Мамфорд. Математическая красота, которой добиваются Борцы, – не в последнюю очередь красота способности математики сложить людям на практике, в которой этой точной науке так часто наивно отказывают.

Наконец, последние – Детективы. Это люди, цель которых – раскрыть большое дело, найти решение какой-то особенно важной и глубокой задачи. Они повсюду ищут улики, они могут вскрыть в комнате паркет, надеясь найти под ним другой уровень объяснения. Они пользуются плодами Первооткрывателей, Алхимиков и Борцов, но ради своей собственной цели. И продвижение дается дорого: “Обычное состояние математика – находиться в тупике”, – говорил американский математик Питер Сарнак. Типичный детектив – Эндрю Уайлз, доказавший не поддававшуюся никому три с половиной века Большую теорему Ферма (номер 58 в списке). Еще один Детектив – Григорий Перельман, за несколько лет аскетического затворничества разобравшийся с гипотезой Пуанкаре. Именно такие люди становятся образцами для массового архетипа математика – гении, посвятившие себя решению абстрактной головоломки. И даже если путь к доказательству не обязательно окажется изящным, подвиг их разума, нашедшего выход из вечного тупика, красив особой красотой, не похожей на красоту открытий остальных математических племен.

Мамфорд отмечает, что для каждой из четырех групп – Первооткрывателей, Алхимиков, Борцов и Детективов можно подобрать отдел мозга, наиболее соответствующий их методам, и это будут разные участки мозга, а не одна только медиальная орбитофронтальная кора. Но даже такая попытка описать физиологическую основу математической красоты – спекуляция. “Предвидение нового абстрактного мира, раскрытие новых тайн, построение глобальных иерархий и решение сложнейших головоломок – вот четыре аспекта математики, которые ученые находят наиболее красивыми, – заключает Дэвид Мамфорд. – Но каждый из этих характерных видов красоты связан с различными видами ментальной деятельности. Можно ли надеяться связать каждую из них с конкретной зоной мозга?” Действительно, исследование Зеки и Атьи, основанное на достаточно ограниченном эксперименте, доказывает лишь то, что восприятие математической красоты в одном из ее аспектов в чем-то похоже на восприятие каких-то граней художественной или музыкальной красоты.

***

Но есть ли что-то в математической красоте, объединяющее все ее ипостаси, описанные Мамфордом, и фундаментально отличающее ее от других видов прекрасного (а может, наоборот – связывающее с ними)? “Платон считал математическую красоту высшей формой прекрасного, – пишут Семир Зеки и Майкл Атья, – ведь она происходит из чистого разума и связана с вечной и неизменной истиной”.

Анатолий Вершик написал на доске формулировку Большой эргодической теоремы, потому что она, плод чистого разума, описывает глубинное устройство природы. “Математик играет в игру, правила для которой он выдумывает сам, физик играет игру по правилам, которые даны природой, – писал один из создателей квантовой механики, Нобелевский лауреат Поль Дирак в 1939 году. – Но со временем становится все более очевидно, что именно те правила, которые кажутся интересными математику, и выбрала природа”. Красота математики – в способности увидеть истинную суть вещей. Пожалуй, это относится к любой красоте".
________________________________________________________________________________________

Интересно, а как назвать тех, кто ставят перед Детективами самые хитрые задачи, но решить их самостоятельно не могут?
Ведь не обязательно задачу исторически решает именно тот, кому в голову пришла её формулировка.

Психика. Шизофрения. Микроглия может помочь в диагностике шизофрении на ранней стадии.

Распознать шизофрению на ранней стадии - пока такое невозможно. Однако учёные из Великобритании намерены сделать прорыв в диагностике этого психического расстройства.
Здесь, в Центре клинических наук в Лондоне, ведущие психиатры и неврологи страны работают сообща. Команда исследователей наблюдает за поведением микроглии - специальных клеток центральной нервной системы. Их функция - уничтожение инфекционных агентов.
При развитии болезней головного мозга активность микроглии значительно повышается. Учёные надеются, что наблюдение за этими клетками поможет ставить диагноз намного раньше.

[Оливер Хоус, психиатр]:
«Это может положить начало новому подходу в лечении шизофрении. Сложно поверить, но последние 60 лет не появилось ни одного принципиально нового подхода в лечении этого расстройства».

Шизофрения - фундаментальное расстройство мышления и восприятия. Наиболее часто проявляется в виде галлюцинаций, неадекватного поведения и невозможности вести социальную жизнь.
В исследовании принимают участие 56 добровольцев из трех групп. Это те, кто в целом входит в группу риска развития этого расстройства, те, у кого симптомы уже наблюдается, и те, у кого шизофрения диагностирована.

В их числе Ли Хайнс. Мужчина живёт с таким диагнозом 30 лет.
[Ли Хайнс, доброволец]:

«Это открывает новые возможности.
Так, другим людям возможно не нужно будет проходить через то, как живу я.
Когда я чувсвую себя плохо, то сплю по полчаса или часу.
Я не могу заснуть надолго. Только на полчаса».

В настоящее время в практике лечения шизофрении - методы, разработанные ещё в 50-х годах прошлого века. Британские исследователи надеются углубить знания в развитии психических заболеваний, в том числе биполярных расстройств, таких как маниакальные и депрессивные состояния. Они также надеются в будущем найти новые способы их лечения.

__________________________________________________________________________________________________
Орфомысли:

Сразу же Кафка вспоминается:((((
Как его бессонница мучила.

"
Бессонная ночь. Уже третья подряд.
Я хорошо засыпаю, но спустя час просыпаюсь, словно сунул голову в несуществующую дыру.
Сон полностью отлетает, у меня ощущение, будто я совсем не спал или сном был объят лишь поверхностный слой моего существа, я должен начать работу по засыпанию сначала и чувствую, что сон отвергает мои попытки.
И с этого момента всю ночь часов до пяти я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть. Я как бы формально сплю «около» себя, в то время как сам я должен биться со снами.
Часам к пяти последние остатки сна уничтожены, я только грежу, и это изнуряет еще больше, чем бодрствование.
Короче говоря, всю ночь я провожу в том состоянии, в каком здоровый человек пребывает лишь минуту перед тем, как заснуть. Когда я просыпаюсь, меня обступают все сновидения, но я остерегаюсь продумать их.
На заре я вздыхаю в подушку, ибо всякая надежда на прошедшую ночь исчезла.
Я вспоминаю о тех ночах, в конце которых выбирался из сна столь глубокого, словно был заперт в скорлупе ореха.

Страшным видением сегодня ночью был слепой ребенок, как будто дочь моей ляйтмерицкой тети, у которой вообще нет дочерей, а только сыновья, один из них однажды сломал себе ногу. Во сне существуют какие-то связи между этим ребенком и дочерью д-ра М., превращающейся, как я недавно заметил, из красивого ребенка в толстую, чопорно одетую маленькую девочку. Оба глаза слепого или плохо видящего ребенка прикрыты очками, левый глаз под довольно сильно выпуклым стеклом молочно-серого цвета, выпученный, другой глаз сидит глубоко и прикрыт вогнутым стеклом. Для того чтобы стекло сидело оптически правильно, необходимо было вместо обычной заложенной за ухо дужки применить рычажок, головку которого никак нельзя было прикрепить иначе, кроме как к скуле, так что от стекла к скуле спускается проволочка, уходящая в продырявленное мясо и кончающаяся на кости, из которой выступает другая проволочка, заложенная за ухо.

Вероятно, я страдаю бессонницей только потому, что пишу. Ведь как бы мало и плохо я ни писал, эти маленькие потрясения делают меня очень чувствительным, я ощущаю — особенно по вечерам и еще больше по утрам — дыхание, приближение захватывающего состояния, в котором нет предела моим возможностям, и потом не нахожу покоя из-за сплошного гула: он тягостно шумит во мне, но унять его у меня нет времени. В конечном счете этот гул не что иное, как подавленная, сдерживаемая гармония; выпущенная на волю, она бы целиком наполнила меня, расширила и снова наполнила.

Теперь же это состояние, порождая лишь слабые надежды, причиняет мне вред, ибо у меня не хватает сил вынести теперешнюю мысль, днем мне помогает видимый мир, ночь же без помех разрезает меня на части. При этом я всегда думаю о Париже, где во времена осады и позже, до Коммуны, население северных и восточных предместий, прежде чужое парижанам, в течение месяцев, как бы толчками, подобно часовой стрелке, буквально с каждым часом все ближе придвигалось переулками к центру Парижа.

Мое утешение — с ним я и отправляюсь спать — в том, что я так долго не писал, что писание еще не могло занять свое место в моей нынешней жизни и потому оно должно — правда, при наличии определенного мужества — хотя бы некоторое время удаваться.

Я сегодня был настолько слаб, что даже рассказал шефу историю про ребенка. Теперь я вспоминаю, что очки, виденные во сне, принадлежат моей матери, сидящей вечером возле меня и во время игры в карты не очень приветливо поглядывающей на меня сквозь пенсне. Правое стекло ее пенсне — не помню, чтобы я раньше замечал это, — ближе к глазу, чем левое."

Восточная Европа. Индивидуализм и коллективизм. Анджей Лазари. В защиту польского "гонора"

"Каждое "Я", кроме генов, "программируется" культурой в которой вырастает, сначала семейной, потом школьной, "общественной" средой, в которой вращается, книгами, которые читает (или же не читает), телевидением, которое смотрит (или же не смотрит), и т. д.
Поляков от русских (в массе, конечно) в первую очередь отличает отношение к индивидуализму и к коллективизму (все равно, как бы его не называть: народом, классом или соборностью).

Русские давно это заметили и отметили: Пушкин в "кичливом ляхе", Достоевский в "гоноровом пане" ( Игрок) и в других своих гордых "полячишках".

Поляки отплачивали тем же.

Бронислав Трентовский издевательски писал: "Тот, кто намерен жить в России, пусть уверует в московский ум, пусть наберется азиатских понятий <...> Ибо горе, горе тому, кто не обладает московской душой и по-польски глуп! Произведен будет такой сукин сын, бунтовщик и мятежник, в солдаты или сослан пешком в каторжную работу в Сибирь. И закончит жизнь на Нерчинских заводах".

Разницу в нашей культурной запрограммированности наглядно видно в призывах, за что бороться: у русских - "За Бога, Царя и Отечество" (в сталинское время - "За Родину! За Сталина!"); у поляков - "За Бога, Гонор и Отечество" (в "реальном социализме": "за Гонор и Отечество").

Именно этот "гонор", в русском сознании, как правило, неположительный, заносчивый, не отождествляемый с честью, является основой польской культурной запрограммированности.
Стоит, однако, отметить, что по крайней мере для одного русского писателя гонор стал положительной ценностью. Это - Юрий Домбровский, герой которого - Зыбин - спас себя и свою честь благодаря гонору.

Он не сдался следователю, который его уговаривал:
"- Эх, оставили бы вы свой глупый гонор, батюшка, и поглядели бы в глаза, так сказать, простой сермяжной правде! Ей-богу, это не повредило бы! Гонор, норов, "не тронь меня" - это все хорошо, когда имеет хождение. А здесь не тот банк! Тут допрос! И не просто допрос, а активный! А это значит, что, когда вас спрашивают, надо отвечать, и отвечать не как-нибудь, а как следует" ( Факультет ненужных вещей).

Это из-за гонора поляки, наподобие Зыбина Домбровского, в сибирской ссылке, по словам тобольского губернатора А.И.Деспот-Зеновича, "невольно замыкаются сами в себя и создают какой-то призрачный мир, искусственную сферу, составляющую аномалию общественной жизни". Это благодаря гонору польского мужика не удалось в Польше построить колхозы. Это благодаря гонору ни одному польскому королю в голову не пришло закрепощать своих подданных и делать из них рабов.

И благодаря "гоноровым панам" возникла польская "Солидарность" и рухнул в Польше коммунизм.
Поэтому нечего так брезгливо относится к польскому гонору. Жаль, что его в Польше теперь все меньше.

В 1980-е годы многим полякам казалось, что, в отличие от русских, они постигли суть и ценности европейского достойного Я.

В своей знаменитой книге "Этика солидарности" польский философ, ксендз Юзеф Тишнер говорит о солидарности как об этическом движении. Солидарность не является для него ни понятием, ни готовой этической теорией. Это идея, и как таковая однозначного определения она никогда не получает.

"Этика солидарности, - говорит Тишнер, - хочет быть этикой совести. Она предполагает, что человек обладает совестью как прирожденным "этическим чувством", во многом независимым от разных этических систем. Совесть в человеке - самостоятельная реальность, наподобие разума и воли. Человек может упражнять волю и разум, но может и забросить упражнения, может слушать свою совесть, но может и отречься от нее. Совесть - это голос, звучащий в человеке. К чему призывает он сегодня? Прежде всего к тому, чтобы человек хотел иметь совесть".

Не всякое Мы является солидарностью. Подлинная солидарность - это солидарность совестей. С человеком без совести можно ехать в одном вагоне поезда, сидеть за одним столом, читать те же книги, но это еще не солидарность. Суть солидарности в пробуждении чувства сострадания, братства со страдающим человеком. Солидарность - особая межчеловеческая связь: люди объединяются, чтобы заботиться о том, кто в заботе нуждается. Я с тобой, Ты со мной, Мы вместе для него. Но все начинается с Я и совести. Мы вторично. Мы - это Я и Ты в диалоге.


"Добросовестный диалог, - говорит Тишнер, - имеет в качестве своего источника предпосылку, что ни я, ни ты не в состоянии узнать правду друг о друге, если мы далеко друг от друга, если каждый из нас спрятан в подполье своего страха. Чтобы получился добросовестный диалог, Мы ( Я и Ты) должны начать с признаний: "наверное, ты в какой-то степени прав" и "наверное, я не во всем прав". Таким образом мы приближаемся друг к другу, так как каждый из нас готов личную правду другого сделать частью своей правды. Диалог - это создание взаимности и основное средство достижения общественной правды. Диалог означает, что люди вышли из подполья, приблизились друг к другу. Начало диалога - выход из подполья. Надо переступить порог, протянуть руку, найти общее место для разговора. Это место не будет уже укрытием, в котором человек остается один со своим страхом, а будет местом встречи, началом какой-нибудь общины, дома".

Казалось бы, что здесь нового для русского человека? Не о том ли говорил еще Достоевский? Ведь Мы-община (коллектив, класс, народ, Евразия, соборность) - это основа "русского" миросозерцания.

Чем Евросоюз, где солидарное Мы, по крайней мере в теории, - основа общежития, отличается от Евразии?

Разница существенная! Солидарное Мы, в отличие от "русской" (и тем более коммунистической) общины, не поглощает свободного, пусть даже гордого Я. Ведь Я - это "хранитель древностей" (совести, чести, гонора...), без которых нет культуры и такого существенного элемента культуры, выработанного тысячелетиями, каким является право. И без Я нет диалога. Если нет Я - нет и Ты. Остается тоталитарное Мы, которое не нуждается ни в диалоге, ни в праве; остаются политики, для которых все, о чем здесь говорится, - "факультет ненужных вещей".

На Мы, неприемлемое для поляков, в России работали поколения.

А.С. Хомяков, противопоставляя свой идеал западному мышлению, писал: "В Европе <...> не допускают ничего истинно-общего, ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола". Вся борьба за так называемую народность, начатая в русской мысли в эпоху романтизма, привела в конце концов к полному поглощению индивида в советском Мы-народе. Когда Замятин создавал свою антиутопию, советское Мы еще не образовалось, но уже "носилось в воздухе". Ведь богоискатель Горький говорит: "Все несчастья начались от того, что первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа... и сжалась от страха, перед одиночеством и бессилием своим... Я - злейший враг человека". И коммунизм уничтожил этого "врага", чтобы получилось, как в "Катехизисе революционера" Нечаева: "Революционер - человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени".
Среди русских мыслителей были, однако, и те, кто в какой-то степени предвосхитил суждения Тишнера о солидарном Мы. Это - духовные отцы существующего с 1930 года в эмиграции Народно-Трудового Союза русских солидаристов: С.Франк, С.Левицкий, С. и Е.Трубецкие, И.Ильин. Франк пишет:
" Я никогда не существует и немыслимо иначе, как в отношении ты - как немыслимо левое вне правого, верхнее вне нижнего и т. п. <...> Мы совсем не есть просто множественное число от я (как этому учит обычная грамматика), простая совокупность многих я. В своем основном и первичном смысле я <...> вообще не имеет и не может иметь множественного числа; оно единственно и неповторимо. <...> Поэтому мы есть не множественное число первого лица, не многие я, а множественное число как единство первого и второго лица, как единство я и ты ( вы). В этом - замечательная особенность категории мы. Вечная противопоставленность я и ты, которые, каждое само по себе и в отдельности, никогда не могут поменяться местами или охватить одно другое <...> - противопоставленность и противоположность преодолеваются в единстве мы, которое есть именно единство категориально разнородного личного бытия, я и ты. С этим непосредственно связана и другая особенность мы: в отличие от всех других форм личного бытия оно принципиально безгранично.

Правда, эмпирически мы всегда ограниченно: всякому мы, будь то семья, сословие, нация, государство, церковь, противостоит нечто иное, в него не включенное и ему противостоящее, - какие-то вы и они. Но вместе с тем мы в ином, высшем соединении может охватить и включить в себя всех вы и они - принципиально все сущее; в высшем, абсолютном смысле не только все люди, но все сущее вообще как бы предназначено стать соучастником всеобъемлющего мы и потому потенциально есть часть мы. Если я могу сказать мы про узкое единство моей семьи, партии, группы, то я могу вместе с тем сказать мы, люди, или даже мы, тварные существа. Мы есть, следовательно, некая первичная категория личного человеческого, а потому и социального бытия".


Здесь основная разница между русским солидаризмом и идеей солидарности в толковании Тишнера, для которого солидарное Мы не первично, а вторично, и даже не по отношению к Я и Ты, а по отношению к Я для "него. Сперва - раненый и его крик, потом - отзывается совесть, сумевшая услышать и понять этот крик, и только тогда рождается община. Персонализм, человеческое достоинство здесь на первом плане, на втором - диалог, на третьем - солидарное Мы. Для коллективизма, как бы его ни назвать, здесь вообще нет места, как нет места и для коллективизма в "Европе" и Евросоюзе.
Формулируя этику солидарности, Тишнер предполагал, что ей не нужен враг. Десять лет спустя он осознал свою ошибку. В 1990 году он писал:
"Надо ясно сказать: этика солидарности уже не в состоянии охватить и разъяснить все вырисовывающиеся конфликты. Ибо что говорила эта этика? Она говорила, что нам надо быть вместе, действовать без применения силы, что этика должна стоять выше политики. Все это было ясно, когда был враг. <...> Когда враг исчез, наше вместе расползлось. <...> Некогда Норвид, размышляя над причинами упадка народов, писал, что не в силу неуважения к власти, а особенно королевской, одни народы существуют, а другие перестают существовать. Потому что, будь это так, вся Европа развалилась бы. Причины упадка и развития народов одни и те же: уважение или неуважение к Человеку. Я возвращаюсь к этой мысли Норвида при особых обстоятельствах, в которых мы оказались. Ларек коммунизма развалился. Но толпа перед ларьком пока еще стоит. Что сделать, чтобы эта толпа стала обществом, чувствующим свое национальное достоинство? В этом направлении сделано уже немало. Но следует сделать еще кое-что. Следует вернуться к простейшему опыту - уважению Человека?.

Для Тишнера однозначно, что идею и этику солидарности можно спасти лишь путем уважения к личности и к ее неотторжимым правам, что еще сильнее надо связать персонализм с солидарностью, что самой большой ценностью должен быть всегда Человек-личность, а не Мы-коллектив.
И вот прошло очередное десятилетие, Тишнера в живых уже нет, а толпа перед ларьком коммунизма все стоит - и в Польше, и в России.

А уважение к Человеку? - Вот вы, Человек-славянин, подходите к пешеходному переходу в "Европе" (Лондоне, Берлине, "какой-нибудь" Лозанне...), а потом - в Варшаве и в Москве. Закон везде одинаковый: "Водитель транспортного средства обязан уступить дорогу пешеходам, переходящим проезжую часть по нерегулируемому пешеходному переходу".

В "Европе", едва лишь вы подошли к пешеходному переходу, машины остановились.
В Варшаве вам придется пропустить машины четыре - пятая-шестая остановится.
А в Москве? Риторический вопрос?

А попробуйте лечь в больницу "с улицы" в каком-нибудь из этих городов. Не хотите в Москве, у "всечеловеков"? Предпочитаете в Лозанне, а не в Варшаве? Это понятно - ведь вы хотите уважения к своей личности, а по крайней мере - к своему больному телу.
Русское отношение к "польскому гонору" один из современных публицистов отобразил в анекдоте: поляки глотают сырые яйца, чтобы даже дерьмо с глянцем выходило.

А я защищаю польский гонор и сожалею, что его все меньше в повседневной жизни, а из политики он почти вообще исчез, так как его место занимает политическая и экономическая выгода.

Но если ты хочешь быть человеком гонора и требовать от других уважения к себе как личности, ты должен вести себя достойно и с уважением к каждому другому человеку-личности.

Стоит! - и в этическом и эстетическом плане.

(с. Анджей Лазари)

Этика. Либерализм. Индивидуализм и коллективизм. Анджей де Лазари. "В защиту польского гонора"

"Каждое "Я", кроме генов, "программируется" культурой в которой вырастает, сначала семейной, потом школьной, "общественной" средой, в которой вращается, книгами, которые читает (или же не читает), телевидением, которое смотрит (или же не смотрит), и т. д.

Поляков от русских (в массе, конечно) в первую очередь отличает отношение к индивидуализму и к коллективизму (все равно, как бы его не называть: народом, классом или соборностью).
Русские давно это заметили и отметили: Пушкин в "кичливом ляхе", Достоевский в "гоноровом пане" ( Игрок) и в других своих гордых "полячишках".
Поляки отплачивали тем же. Бронислав Трентовский издевательски писал: "Тот, кто намерен жить в России, пусть уверует в московский ум, пусть наберется азиатских понятий <...> Ибо горе, горе тому, кто не обладает московской душой и по-польски глуп! Произведен будет такой сукин сын, бунтовщик и мятежник, в солдаты или сослан пешком в каторжную работу в Сибирь. И закончит жизнь на Нерчинских заводах".
Разницу в нашей культурной запрограммированности наглядно видно в призывах, за что бороться: у русских - "За Бога, Царя и Отечество" (в сталинское время - "За Родину! За Сталина!"); у поляков - "За Бога, Гонор и Отечество" (в "реальном социализме": "за Гонор и Отечество"). Именно этот "гонор", в русском сознании, как правило, неположительный, заносчивый, не отождествляемый с честью, является основой польской культурной запрограммированности.
Стоит, однако, отметить, что по крайней мере для одного русского писателя гонор стал положительной ценностью. Это - Юрий Домбровский, герой которого - Зыбин - спас себя и свою честь благодаря гонору. Он не сдался следователю, который его уговаривал:
"- Эх, оставили бы вы свой глупый гонор, батюшка, и поглядели бы в глаза, так сказать, простой сермяжной правде! Ей-богу, это не повредило бы! Гонор, норов, "не тронь меня" - это все хорошо, когда имеет хождение. А здесь не тот банк! Тут допрос! И не просто допрос, а активный! А это значит, что, когда вас спрашивают, надо отвечать, и отвечать не как-нибудь, а как следует" ( Факультет ненужных вещей).
Это из-за гонора поляки, наподобие Зыбина Домбровского, в сибирской ссылке, по словам тобольского губернатора А.И.Деспот-Зеновича, "невольно замыкаются сами в себя и создают какой-то призрачный мир, искусственную сферу, составляющую аномалию общественной жизни". Это благодаря гонору польского мужика не удалось в Польше построить колхозы. Это благодаря гонору ни одному польскому королю в голову не пришло закрепощать своих подданных и делать из них рабов. И благодаря "гоноровым панам" возникла польская "Солидарность" и рухнул в Польше коммунизм.
Поэтому нечего так брезгливо относится к польскому гонору. Жаль, что его в Польше теперь все меньше.
В 1980-е годы многим полякам казалось, что, в отличие от русских, они постигли суть и ценности европейского достойного Я. В своей знаменитой книге "Этика солидарности" польский философ, ксендз Юзеф Тишнер говорит о солидарности как об этическом движении. Солидарность не является для него ни понятием, ни готовой этической теорией. Это идея, и как таковая однозначного определения она никогда не получает.

"Этика солидарности, - говорит Тишнер, - хочет быть этикой совести. Она предполагает, что человек обладает совестью как прирожденным "этическим чувством", во многом независимым от разных этических систем. Совесть в человеке - самостоятельная реальность, наподобие разума и воли. Человек может упражнять волю и разум, но может и забросить упражнения, может слушать свою совесть, но может и отречься от нее. Совесть - это голос, звучащий в человеке. К чему призывает он сегодня? Прежде всего к тому, чтобы человек хотел иметь совесть".

Не всякое "Мы" является солидарностью. Подлинная солидарность - это солидарность совестей. С человеком без совести можно ехать в одном вагоне поезда, сидеть за одним столом, читать те же книги, но это еще не солидарность. Суть солидарности в пробуждении чувства сострадания, братства со страдающим человеком. Солидарность - особая межчеловеческая связь: люди объединяются, чтобы заботиться о том, кто в заботе нуждается. Я с тобой, Ты со мной, Мы вместе для него. Но все начинается с Я и совести. Мы вторично. Мы - это Я и Ты в диалоге.

"Добросовестный диалог, - говорит Тишнер, - имеет в качестве своего источника предпосылку, что ни я, ни ты не в состоянии узнать правду друг о друге, если мы далеко друг от друга, если каждый из нас спрятан в подполье своего страха. Чтобы получился добросовестный диалог, Мы ( Я и Ты) должны начать с признаний: "наверное, ты в какой-то степени прав" и "наверное, я не во всем прав". Таким образом мы приближаемся друг к другу, так как каждый из нас готов личную правду другого сделать частью своей правды. Диалог - это создание взаимности и основное средство достижения общественной правды. Диалог означает, что люди вышли из подполья, приблизились друг к другу. Начало диалога - выход из подполья. Надо переступить порог, протянуть руку, найти общее место для разговора. Это место не будет уже укрытием, в котором человек остается один со своим страхом, а будет местом встречи, началом какой-нибудь общины, дома".
Казалось бы, что здесь нового для русского человека? Не о том ли говорил еще Достоевский? Ведь Мы-община (коллектив, класс, народ, Евразия, соборность) - это основа "русского" миросозерцания. Чем Евросоюз, где солидарное Мы, по крайней мере в теории, - основа общежития, отличается от Евразии?
Разница существенная! Солидарное Мы, в отличие от "русской" (и тем более коммунистической) общины, не поглощает свободного, пусть даже гордого Я. Ведь Я - это "хранитель древностей" (совести, чести, гонора...), без которых нет культуры и такого существенного элемента культуры, выработанного тысячелетиями, каким является право. И без Я нет диалога. Если нет Я - нет и Ты. Остается тоталитарное Мы, которое не нуждается ни в диалоге, ни в праве; остаются политики, для которых все, о чем здесь говорится, - "факультет ненужных вещей".
На Мы, неприемлемое для поляков, в России работали поколения. А.С. Хомяков, противопоставляя свой идеал западному мышлению, писал: "В Европе <...> не допускают ничего истинно-общего, ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола". Вся борьба за так называемую народность, начатая в русской мысли в эпоху романтизма, привела в конце концов к полному поглощению индивида в советском Мы-народе. Когда Замятин создавал свою антиутопию, советское Мы еще не образовалось, но уже "носилось в воздухе". Ведь богоискатель Горький говорит: "Все несчастья начались от того, что первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа... и сжалась от страха, перед одиночеством и бессилием своим... Я - злейший враг человека". И коммунизм уничтожил этого "врага", чтобы получилось, как в "Катехизисе революционера" Нечаева: "Революционер - человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени".
Среди русских мыслителей были, однако, и те, кто в какой-то степени предвосхитил суждения Тишнера о солидарном Мы. Это - духовные отцы существующего с 1930 года в эмиграции Народно-Трудового Союза русских солидаристов: С.Франк, С.Левицкий, С. и Е.Трубецкие, И.Ильин. Франк пишет:
" Я никогда не существует и немыслимо иначе, как в отношении ты - как немыслимо левое вне правого, верхнее вне нижнего и т. п. <...> Мы совсем не есть просто множественное число от я (как этому учит обычная грамматика), простая совокупность многих я. В своем основном и первичном смысле я <...> вообще не имеет и не может иметь множественного числа; оно единственно и неповторимо. <...> Поэтому мы есть не множественное число первого лица, не многие я, а множественное число как единство первого и второго лица, как единство я и ты ( вы). В этом - замечательная особенность категории мы. Вечная противопоставленность я и ты, которые, каждое само по себе и в отдельности, никогда не могут поменяться местами или охватить одно другое <...> - противопоставленность и противоположность преодолеваются в единстве мы, которое есть именно единство категориально разнородного личного бытия, я и ты. С этим непосредственно связана и другая особенность мы: в отличие от всех других форм личного бытия оно принципиально безгранично. Правда, эмпирически мы всегда ограниченно: всякому мы, будь то семья, сословие, нация, государство, церковь, противостоит нечто иное, в него не включенное и ему противостоящее, - какие-то вы и они. Но вместе с тем мы в ином, высшем соединении может охватить и включить в себя всех вы и они - принципиально все сущее; в высшем, абсолютном смысле не только все люди, но все сущее вообще как бы предназначено стать соучастником всеобъемлющего мы и потому потенциально есть часть мы. Если я могу сказать мы про узкое единство моей семьи, партии, группы, то я могу вместе с тем сказать мы, люди, или даже мы, тварные существа. Мы есть, следовательно, некая первичная категория личного человеческого, а потому и социального бытия".

Здесь основная разница между русским солидаризмом и идеей солидарности в толковании Тишнера, для которого солидарное "Мы" не первично, а вторично, и даже не по отношению к "Я" и "Ты", а по отношению к "для него". Сперва - раненый и его крик, потом - отзывается совесть, сумевшая услышать и понять этот крик, и только тогда рождается община. Персонализм, человеческое достоинство здесь на первом плане, на втором - диалог, на третьем - солидарное Мы.
Для коллективизма, как бы его ни назвать, здесь вообще нет места, как нет места и для коллективизма в "Европе" и Евросоюзе.

Формулируя этику солидарности, Тишнер предполагал, что ей не нужен враг. Десять лет спустя он осознал свою ошибку.

В 1990 году он писал:

"Надо ясно сказать: этика солидарности уже не в состоянии охватить и разъяснить все вырисовывающиеся конфликты. Ибо что говорила эта этика? Она говорила, что нам надо быть вместе, действовать без применения силы, что этика должна стоять выше политики. Все это было ясно, когда был враг. <...> Когда враг исчез, наше вместе расползлось. <...>

Некогда Норвид, размышляя над причинами упадка народов, писал, что не в силу неуважения к власти, а особенно королевской, одни народы существуют, а другие перестают существовать. Потому что, будь это так, вся Европа развалилась бы. Причины упадка и развития народов одни и те же: уважение или неуважение к Человеку. Я возвращаюсь к этой мысли Норвида при особых обстоятельствах, в которых мы оказались. Ларек коммунизма развалился. Но толпа перед ларьком пока еще стоит. Что сделать, чтобы эта толпа стала обществом, чувствующим свое национальное достоинство? В этом направлении сделано уже немало. Но следует сделать еще кое-что. Следует вернуться к простейшему опыту - уважению Человека?.

Для Тишнера однозначно, что идею и этику солидарности можно спасти лишь путем уважения к личности и к ее неотторжимым правам, что еще сильнее надо связать персонализм с солидарностью, что самой большой ценностью должен быть всегда Человек-личность, а не Мы-коллектив.
И вот прошло очередное десятилетие, Тишнера в живых уже нет, а толпа перед ларьком коммунизма все стоит - и в Польше, и в России.

А уважение к Человеку? - Вот вы, Человек-славянин, подходите к пешеходному переходу в "Европе" (Лондоне, Берлине, "какой-нибудь" Лозанне...), а потом - в Варшаве и в Москве. Закон везде одинаковый: "Водитель транспортного средства обязан уступить дорогу пешеходам, переходящим проезжую часть по нерегулируемому пешеходному переходу". В "Европе", едва лишь вы подошли к пешеходному переходу, машины остановились. В Варшаве вам придется пропустить машины четыре - пятая-шестая остановится. А в Москве? Риторический вопрос? А попробуйте лечь в больницу "с улицы" в каком-нибудь из этих городов. Не хотите в Москве, у "всечеловеков"? Предпочитаете в Лозанне, а не в Варшаве? Это понятно - ведь вы хотите уважения к своей личности, а по крайней мере - к своему больному телу.
Русское отношение к "польскому гонору" один из современных публицистов отобразил в анекдоте: поляки глотают сырые яйца, чтобы даже дерьмо с глянцем выходило. А я защищаю польский гонор и сожалею, что его все меньше в повседневной жизни, а из политики он почти вообще исчез, так как его место занимает политическая и экономическая выгода. Но если ты хочешь быть человеком гонора и требовать от других уважения к себе как личности, ты должен вести себя достойно и с уважением к каждому другому человеку-личности. Стоит! - и в этическом и эстетическом плане.