![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
skysightСабжевая вещь:
http://postnauka.ru/video/46429
Орфокомментарий:
Очень расстроил уровень подачи материала. "Постнаука" этого недостойна.
По-моему, популяризация темы аполлоническо-дионисийского мифопоэтического нарратива и "развенчание мифов о мифах" не должны доходить до такого грубого упрощенчества, даже если автор и ориентировлся именно на "школьников".
Начитанной школоте вообще говоря, известно и такое понятие, как "амбивалентность мифа" - то есть безличное, стихийное, деперсонифицированное в богах и героях, их запредельность дуализму порядка и хаоса, добра и зла.
Герои и боги - это не обязательно "хорошие парни" современных повествований.
Начитанной школоте также известно, что, несмотря на амбивалентность, присущую народному , "языческому сознанию", поэты более позднего, постгомеровского времени стремились "очеловечить " богов, придать им больше "портретности" и конкретизировать их роли.
При этом, дуализм не был чужд философскому наследию многих школ древнегреческой мысли и даже дофилософском народным религиям.
Очень странно, упомянув Диониса и Аполлона, не упомянуть и Орфея.
И ,соответственно, орфические мистерии и ранних орфиков.
Которые прямо противопоставляли поклоннение Аполлону и поклонение Дионису.
Противопоставление Дионисийского и титанического начал у орфиков, судя по всему, имело жёстко дуальный характер.
Кроме того, противопоставлялись в мифах самые разные дуальности:
1.Титаны и боги. Старшее и младшее поколение богов, борьба их за власть(Миф о Зевсе, Метиде и рождении Афины)
2.Олимпийские и неолимпийские боги.
3. Боги и лучшие из людей(отсюда и "зашкаливающая" ревнивая мстительность, например , Афины, к Арахне-ткачихе)
4. Рока, который царит над всем, даже над Богами - и их личных желаний.
5. Героев и монстров. Всяческое змееборчество и драконоборчество - это если и не метафизический дуализм, то вполне отчётливое противостояние разноликих сил в сознании язычника. Солнце борется с порождениями ночи.
Народная амбивалентность - ещё настолько незрелая, что не существует и в чистом виде, как её пытаемся представить, опять же, мы , дуально противопоставляя недвойственность -двойствнности.
Эк я завернула:)
Поэтому нельзя даже сказать,что Аполлон, по мифу, пораженный хитрожопым и мстительным Эротом в сердце, одержимый страстью, помчался за Дафной в силу особенностей своей дикой и необузданной природы - тут столкновение нескольких сил, и одна сила может оказаться "сильнее" другой.
Медведь силен, но в народных сказках его обманывает лиса; волк опасен и жесток, но иногда зайцу удается его перехитрить.
Аполлон почти догоняет ослабевшую и перепуганную нимфу Дафну, в упор не воспринимающую его неземной красы и гармонии - но в ответ на её молитву Дафну спасает отец, превращая в лавр, недосягаемый для насильственных действий сексуального характера.
Здесь мы и видим игру сразу нескольких сил.
Тут вряд ли можно увидеть указание на "чистое" амбивалентное единство характера; тем более,что сама личность грека была лишь системой последовательных форм одержимости божественными силами, опознаваемыми как таковые; греки и самих себя-то видели, как это хорошо описал Кон, скорее личностным множеством, а не неким цельным и непротиворечивым единством.
А как пишет об этом Гусейнов?
" ...каждое божество такого масштаба, как Аполлон или Дионис, содержит в себе самые разные элементы, в том числе элементы страсти, элементы боли, которые приписываются только Дионису и которых лишается Аполлон."
Это верно, но зависит от конкретной традиции и конкретного социального слоя. Боги в народе и Боги у философов и поэтом - очень разные. В разных историях мы увидим их разны лики. Можно притяуть за ухи всё,что угодно, особенно если избегать конкретики.
"
...Как только мы начинаем рассматривать эти божества изолированно, обнаруживается, что у Аполлона ничуть не меньше иррационального, больного, несчастного. Эти два бога-близнеца всесильные, которые могут убить кого угодно, застрелить из своего лука невидимой смертью, страшно мстительные, причем мстящие, например, за то, что их увидели нагими, как Артемиду. Она мстит мужчинам, она враждебна мужчинам, она девственница, она ненавидит все, что связано с плотью, с полом. Поэтому она, сестра-близнец Аполлона, превратит Актеона в оленя, которого растерзают, за то, что он только увидел ее. А сам Аполлон, этот рациональнейший бог, который все время стремится к какой-то связи с другими существами, но эти существа убегают от него, они его не любят, не готовы его полюбить. Вместе с тем это бог темного, таинственного знания, потому что Пифия, жрица Аполлона, прорицает, как мы знаем, вовсе не рациональными конструкциями, не силлогизмами."
*рукалицо*
Как можно при этом быть филологом и читать курс лекций по древним грекам на Постнауке, мне уже не очень ясно.
Определенно, следует немного больше уважать свою аудиторию.
Кто навидался девушек в бикини, тому,может,и странно,что оскорбленная богиня(а греческие боги блюдут свой суверенитет сами и не сваливают защиту своих "оскорблённых сакральных чувств" на жрецов) готова убить наглого смертного за лицезрение её прелестей.
Аполлон, который как-то стремится к какой-то связи с какими-то существами... Это он о Дафне, но приличия ради - и ради, опять-таки, бедной нищщасной школоты,стоило пересказать миф тогда уж. Это ничуть не сделает материал скучнее и не обязательно признак занудства.Автору сколько лет,чтобы так неуклюже эвфемизировать?
Ницше ,конечно, нельзя огрублять до роли вдохновителя всего фашизма.
Но и упрощать его либертинское начало, сводя его к абстрактному освободителю человечества, по Вячсеславу Иванову - тоже не стоит.
Ницше был антигуманистом до мозга костей - "В мире нет прямых дорог. Любая земная тропа крива". Он был антипрогрессивистом, воспевал мощь великих полководцев и военную силу, а отнюдь не силу любви, разума или свободы.
Его идеалом были сильные люди.
В этом плане гораздо точнее его понял Рассел - и недаром противопоставил его гуманисту и пацифисту-Будде.
И Ницше, и Будда - за тысячи лет до него - стремились создать концепию "нового благородного человека вне сословных рамок".
Ницше в "Заратустре" намеарил следующее:
"
Есть одно старое заблуждение: имя ему – Добро и Зло. Вокруг прорицателей и звездочетов вращалось до сих пор колесо заблуждения этого.
Некогда верили прорицателям и звездочетам, и поэтому веровали: "Все – судьба: ты должен, ибо так надо!"
Потом перестали доверять прорицателям и звездочетам, и поэтому верили: "Все – свобода: ты можешь, ибо ты хочешь!"
О братья мои, до сих пор только смутно гадал человек о звездах и о грядущем, не зная их: и потому о добре и зле до сих пор лишь гадают, но не знают их!
"Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!" – некогда слова эти провозглашались священными; перед ними склоняли колени и головы и снимали обувь.
Но я спрашиваю вас: были ли во всем мире более страшные разбойники и убийцы, нежели эти святые слова?
Разве мало в самой жизни убийств и разбоя? И для того чтобы стали священными эти слова, не пришлось ли убить саму истину?
Или же это было проповедью смерти – провозглашать священным то, что противоречит и противоборствует всему живому?
О братья мои, разбейте, разбейте старые скрижали!
Мне жаль всего минувшего, ибо вижу я, что оно предано, – предано духу, милости и безумию каждого нового поколения, которое приходит и все, что было, перетолковывает так, чтобы стало оно мостом ему!
Может явиться великий тиран, коварный враг, который подвергнет насилию и принуждению все прошлое по произволу своему, пока не станет оно для него мостом, и знамением, и криком петуха, и глашатаем.
Но вот другая опасность и предмет страдания моего: память черни не идет дальше деда, а с дедом и время прекращается.
Так предается забвению все прошлое: ибо может статься, что толпа некогда будет господствовать, и время потонет в мелкой воде.
Поэтому, братья мои, нужна новая аристократия, враждебная толпе и всякой тирании, аристократия, которая снова напишет слово "благородный" на новых скрижалях.
Много нужно благородных и многосторонним должно быть благородство их, чтобы могли они составить аристократию! Или, как сказал я однажды: "В том и божественность, что есть боги, но нет никакого Бога!".
О братья мои, я показываю вам новую аристократию и посвящаю вас в нее: вы должны стать зачинателями и воспитателями, сеятелями будущего,
– поистине, не о той аристократии говорю я, принадлежность к которой можно купить, как покупают ее торгаши за золото свое: ибо все, что имеет цену, не имеет большой ценности.
Пусть будет отныне честью вашей не то, откуда происходите вы, но то, куда идете. Воля ваша и стопы ваши, стремящиеся дальше вас самих, – да будут отныне вашей новой честью!
Поистине, не то, что служили вы принцу, – какое мне дело до принцев! – или служили опорой шаткому, чтобы крепче стояло оно!
Не то, что при дворе род ваш ценою притворства вышел в придворные, и вы научились быть разноцветными, словно фламинго, и часами выстаивать в мелких прудах:
– ибо умение выстаивать – добродетель придворных; все они думают, что к блаженству после смерти принадлежит также позволение сесть!
И не то, что дух, который вы называете святым, вел предков ваших в землю обетованную, которая, как я считаю, недостойна обета: ибо там, где выросло худшее из деревьев, нечего обетовать!
– и поистине, куда бы ни вел "святой дух" рыцарей своих, во всех походах их бежали перед ними козлы и гуси, безумцы креста и прочие помешанные!
О братья мои, не назад, а вперед должен смотреть аристократизм ваш! Да будете вы изгнаны из земель отцов и прадедов ваших!
Землю детей ваших должны вы любить: любовь эта да будет новым аристократизмом вашим; любите ее, землю еще не открытую, лежащую в дальних морях! Пусть ищут ее корабли ваши!
В детях ваших возмещаете вы то, что были детьми отцов своих: так должны искупить вы все прошлое! Эту новую скрижаль воздвиг я над вами!"
Для Будды, "брахманами" в "Дхаммападе" были владеющие собой, преодолевшие свое противречивое естество люди - архаты.
В "Дхаммападе", Сиддхартха начеттанил:
"Прекрати поток, или вперед, гони прочь желания, о брахман! Познавая уничтожение санкхар, ты узнаешь несозданное, о брахман!
Когда брахман в двух дхаммах достигает другого берега, тогда с него, знающего, спадают все путы.
Я называю брахманом того, для кого не существует ни этого берега, ни того берега, ни этого и того вместе, кто бесстрашен и свободен от привязанностей.
Я называю брахманом того, кто размышляет, свободен от страстей, спокоен, кто делает свое дело, преодолевает желания, кто достиг высшего блага.
Солнце сияет днем, луна светит ночью. Воин сияет в доспехах, брахман сияет при размышлении. Но день и ночь напролёт ярким блеском сияет просветленный.
Тот, кто отбросил зло, зовется брахманом; тот, кто живет в покое, - отшельником; отбросивший свою грязь называется «очистившимся».
Нельзя ударить брахмана, но и брахман пусть не изливает свой гнев на обидчика. Позор тому, кто ударил брахмана, и еще больший позор излившему гнев на обидчика.
Для брахмана нет ничего выше, чем удерживать свой ум от приятного. Где исчезает желание уничтожать, там прекращается страдание.
Я называю брахманом того, кто не совершил зла ни телом, ни словом, ни мыслью - кто сдерживает себя в трех вещах.
От кого бы мы ни узнали дхамму, указанную совершенно просветленным, с благодарностью нужно почтить его, как брахман - жертвенный огонь.
Брахманом становятся не из-за спутанных волос, родословной или рождения. В ком истина и дхамма, тот счастлив и тот брахман.
Что за польза тебе в спутанных волосах, о глупец! Что за польза тебе в одежде из шкуры! Ведь внутри тебя - джунгли, ты заботишься только о внешности.
Человека, который носит пыльные одежды, истощенного, с просвечивающими венами, одинокого, размышляющего в лесу, я называю брахманом.
Но я не называю человека брахманом только за его рождение или за его мать. У кого есть привязанности, имя тому «говорящий бхо». Я же называю брахманом того, кто свободен от привязанностей и лишен благ.
Я называю брахманом того, кто разорвал путы и кто, действительно, не дрожит от страха, кто преодолел привязанности и отрешился от мира.
Я называю брахманом того просветленного, который устранил препятствия и разорвал ремень, плеть и цепь с уздой.
Я называю брахманом того, кто, не будучи виноватым, сносит упреки, наказания, заточение, у кого терпение - сила, а сила - войско.
Я называю брахманом того, кто, свободен от гнева, соблюдает свои обязанности, добродетелен и лишен похоти, кто сдержан и для кого это тело - последнее.
Я называю брахманом того, кто не льнет к чувственным удовольствиям, подобно воде на листе лотоса или горчичному зерну на острие шила.
Я называю брахманом того, кто отрешился от мира и сбросил ношу, кто даже в этом мире знает уничтожение своего страдания.
Я называю брахманом того, кто достиг высшего блага, кто знает правый путь и ложный путь, мудреца, чьи знания глубоки.
Я называю брахманом того, у кого мало желаний, кто не имеет дома и не связан ни с домовладельцами, ни с бездомными.
Я называю брахманом того, кто не убивает и не заставляет убивать, кто не поднимает палку на живые существа, трусливые они или храбрые.
Я называю брахманом того, кто среди взволнованных остается невзволнованным, среди подымающих палку - спокойным, среди привязанных к миру - свободным от привязанностей.
Я называю брахманом того, с кого страсть, и ненависть, и гордыня и лицемерие спадают столь же легко, как горчичное зерно с острия шила.
Я называю брахманом того, кто говорит правдивую речь, поучительную, без резкостей, никого не обижающую.
Я называю брахманом того, кто здесь, в этом мире, не берет того, что не дано, будь оно длинным или коротким, малым или большим, добрым или злым.
Я называю брахманом того, у кого ни в этом мире, ни в том нет желаний, кто отрешен и не имеет склонностей.
Я называю брахманом того, у кого нет желаний, кто с помощью знания освободился от сомнений и достиг погружения в бессмертие.
Я называю брахманом того, кто здесь избежал привязанности и к доброму и к злому, кто беспечален, бесстрастен и чист.
Я называю брахманом того, кто, как луна без пятен, чист, безмятежен, невзволнован у кого угасла радость существования.
Я называю брахманом того, кто преодолел эту грязную, трудную дорогу, сансару, обман, кто переплыл и достиг другого берега, кто вдумчив, свободен от желаний и лишен сомнений, не имеет привязанностей и спокоен.
Я называю брахманом того, кто здесь, отказавшись от страсти, бездомный, бродит вокруг, в ком угасло желание существовать.
Я называю брахманом того, кто здесь, отказавшись от желания, бездомный, бродит вокруг, в ком угасло желание существовать.
Я называю брахманом того, кто, оставив привязанность к человеческому, преодолел и небесные привязанности, кто отрешился от всех привязанностей.
Я называю брахманом мужа, победившего все миры, того, кто отказался от приятного и неприятного, кто хладнокровен и отрезает себе путь к новому рождению.
Я называю брахманом того, кто знает все о смерти и рождении живых существ, кто свободен от привязанностей и просветлен, кто Сугата.
Я называю брахманом того, чью стезю не знают ни боги, ни гандхарвы, ни люди; Архата, у которого исчезли желания.
Я называю брахманом того, кто свободен от привязанностей и ничего не имеет, для кого ничего нет ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем.
Я называю брахманом того, кто мощен, как бык, благороден, мужественен, победоносен, обладает великой мудростью, свободен от желаний, совершенен и просветлен.
Я называю брахманом того, кто знает свое прежнее существование и видит небо и преисподнюю; кто, будучи мудрецом, исполненным совершенного знания, достиг уничтожения рождений; кто совершил все, что возможно совершить."
Преодолев в сознании личностное, субъективистское, абсолютизирующее, этерналистско-нигилистское разделение на самосущие добро и зло, брахман разрывает родоплеменные, националистические. сословно0-кастовые, телесные, имущественные путы, путы имени и формы, путы биографии и престижа.
Брахман есть тот, кто обуздывает страсть к развлечениям любого рода, кто освободился от сомнений,тревог, страхов, обусловленных мнимыми представлениями об "уничтожении" и "возникновении из ничего" различных объектов
В уме Архата ни одна вещь не "появляется" и не "исчезает", а лишь меняет составные части, реконструирует себя в потоке впечатлений, иногда "сливаясь" с бытием, иногда из него "всплывая" вновь, поднимаясь волной на поверхности и снова ходя на глубину.
Для такого ума смерть и рождение - не то же,что для жадного, беспокойного, пубгливого, богещего за каждым новым впечатлением, как собачка за палкой.
Казалось бы, довольно близко к "новой аристократии" Ницше.
Но Рассел тонко увидел различие: для Будды, люди типа Ницше были худшими противниками.
Будда, в то же время, решительно отвергал "скользкие" , софистические и контрсоциальныно-маргинальные учения, смешивающие или вовсе отвергающие социальную, каммическую реальность добра и зла.
Потому как есть камма, социальная действительность, совокупность человеческих умонастроений, вызванных к жизни порядком взаимных обязательств, ожиданий, верований и надежд, область "гуманитарная" - и есть ньяма, природная закономерность.
Камень падает на ногу не потому,что обижен или мстит за прошлые обиды в предыдущем рождении, но потому что это чистая случайность.
Многие учения времен Будды, преподаваемые шраманами и брахманами были в том числе вульгарно-механистическими :
"Никто умирает,никто не страдает, просто разные элементы меняются местами, сострадать никому не надо, и то, и то - природа. Даже если человеку рубят голову, это просто элемент земли разделяется с элементом воздуха"
Но Сиддхартха отвёрг эту крайнюю, нигилистически-конструктивистскую позицию, неизбежно ведущую в имморализм.
Не только из-за её жестокости, но и потому что она опрадывала политический беспредел высших сословий.
Брахману как сословному жрецу, согасно добуддийским предписаниям индуизма, принадлежало все земное имущество. Когда брахману сословному давали жертву,это считалось просто тем, что брахман брал себе своё же.
Клерикализм бл таким, чято современной России не снилось.
Брахманы ИРЛ были жестоки, невоздержаны, портили девушек и вели себя нередко гнусно - но не было никакого правового противовеса против такого поведения, только этические рекомендации.
Убийсто брахмана считалось высшим грехом.
В общем, этому сословию всё можно было,и им ничего за это не было. Брахман отвечал только перед Богами и своей совестью
Будда пересмотрел эту концепцию.
Для него касты были не неким вечным порядком, утвержденным богами, но условностью. Боги для него были просто могущественными, но подверженными желаниям существами Сансары, которым поклоняться незачем.
Есть живые существа - и они абсолютно едины и равны в том отношении, что способны страдать.
Страдание может быть бессмысленным и может продолжаться бесконечно долго.
Человек может прожить в хижине 40 лет и все эти 40 лет страдать,что живёт не в золотом дворце.
Но не всякое страдание присуще разуму по дефолту. Огромную чачсть этого страдания можно сократить, если отбросить желания конкретных объектов.
Критика таких "скользких угрей",которые сводили все к неопределённости , агностицизму и имморализму, и попытка все же выстроить прочную метафизическую основу вне сословной, но в то же время, внутри социальной реальности проходит красной нитью через буддийскую традицию.
Что касается Ницше, то его страсти были иными.
Он терпеть ненавидел и Гегеля, и Шопенгауэра; но это было, своего рода, делом чести - лучшее обязано быть врагом хорошего; по такой логике, невозможно быть хорошим сыном и продолжателем определенной философской линии, не свергнув отца.
Не всё было гладко и с еврейским вопросом.
Ницше ,может,и не был фашистом и в поздние годы противопоставлял себя вагнеровскому духу, но он точно был анти-иудаиком, анти-сионистом, анти-раввинистом.
Фашизм, фрейдизм и марксизм вдохновлялись Ницше, да. Но Фрейда вдохновляла критика цивилизации, а не собственно антипрогрессивизм.
Фашизм взял на вооружение ницшеанскую полнокровность и презрительное отношение к человечности как к слабости.
Марксизм попытался совместить и первое,и второе - и оправдать тоталитарную коллективистскую диктатуру рабочего класса ,по иронии, одним из самых индивидуалистичных мыслителей.
Отвергая реальность этического и пользу технического прогресса или, по крайней мере, не рассматривая её как гипотезу или как возможность, человек неизбежно приходит к "праву сильного", крайностям гиперсубъективизма(назовем это дело "вульгарной пелевинщиной"), деперсонификации и примитивному депрессивно-пресыщенному псевдогедонизму.
Что до Ницше было ещё де Садом отмечено и наглядно показано.
Для меня самой граница между объективистами-буддистами-гуманистами-экзистенциалистами-либералами и садистами-либертинами-ницшеанцами с "психопатической моралью" очень болезненна и очень существенна и на правовом, и на этическом,и на философском и на мифопоэтическом уровне.
Мир ведь что такое? Это обычно или Игра, или Насилие.
И то,и другое невыносимо отвратительно моей природе лично и вообще природе человека в её полной, цветущей, радостной форме.
Но между ними есть маленькое пространство - прослойка"воздуха". Вот эту прослойку воздуха я всю жизнь, сознательно и бессознательно, стремлюсь раздвинуть с тем же отчаянием, с которым опаздывающий на электричку человек пытается раздвинуть двери закрывающегося перед его носом вагона.
Такой вот "Срединный Путь" - между Дионисом и титанами, между Трезвостью и Опьянением, между нуждой и пороком, между страстью и страданием.
Это не некое дуалистическое "противопоставление Добра и Зла",на которое нападает шизоидный нон-дуалист Ницше, исходя из естественной для Нашего Племени пассивной агрессивности к любому навязанному извне порядку.
Но это - две системы жизни, две системы ценностей(из многих), два способа оценки мира, два способа его десакрализации, от принятия одного из которых очень многое зависит.
Потому как есть разница между "не жалей ближнего в его самопотакании" и "не сострадай ближнему в его борьбе вообще".
Общую суть расковырял и педантично дифференциировал позже другой Представитель Нашего Племени - Карлос Сезар Сальвадор Арахна Кастанеда.
Разница между ними - примерно как между Айн Рэнд и Ричардом Рорти. Это противостояние "леволиберальных иронических насмешников", циников и агностиков - с метафизиками, прогрессивистами, с теми, кто не боится когнитивной ответственности за решение в условиях неполной определенности.
"«Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности.» (с.Ницше)
Я не считаю, с одной стороны, что "Сократ выхолостил духовность в сциентизм" и,с другой стороны, особенно легко возразить и на "аргумент от честности".
То, что всякая система несовершенна, неполна и груба, бесспорно; но нельзя отвергать их только на этом основании или неразборчиво записывать в бесчестные тех, кто стремится возвести некоторый метафизический конструкт в качестве "позвоночника" своей идентичности;
Скорее, можно сказать обратное: отсутствие воли к системе - есть недостаток и воли самой по себе, и недостаток любви(любовь стремит человека к дифференциации, к разборчивому и прихотливому смакованию оттенков любимого предмета), и трусливое избегание обстоятельств того. мира, в котором существуешь, а значит, и предательство себя.
Иные люди, да, не ощущают относительности своих ценностей - пытаются выстроить нерушимые крепости из сухих песков. Но и это не признак недостатка рефлексивности, недостаточности совестливости, а лишь нежелание подвергать сомнению ту модель, которая хорошо приводит мысли в порядок.
Можно согласиться с Ницше разве что как с человеком, который решительно возродил архаическое право на индивидуализированный нарратив, на самоконструирование и самоописание, на страстный наивняк.
Но и это - часть большой романтической традиции, на которую он опирался в огромной степени.
Очень неприятно, что так сумбурно, так "лохмато" и непричёсанно филолог Гусейнов излагает концепт аполлоническо-дионисийского дуализма.
Пичалька орфическая...
Аксолотли не одобряют идолизации Фридриха Ницше в качестве предтечи социальных конструктивистов.
Это мило, но несправедливо к более ранней средневековой и античной утопической мысли и вообще к человеческим мечтам о рае и сознании, достигшем освобождения из собственного внутреннего ада.
Не раскрыта в сабжевой статье и тема дружбы и последующего антагонизма с Вагнером. А ведь в "искусстве и революции" Вагнер как раз и расписывает тему Аполлона, притом он Аполлона воспринимает не как "аскета от музыки",но как гедонистическое, сильное, жизнеутверждающее существо:
"Когда греческий дух в эпоху своего расцвета в политическом и художественном отношении одержал верх над грубой азиатской религией природы и положил в основу своего религиозного сознания культ прекрасного и сильного свободного человека, он нашел свое лучшее выражение в Аполлоне, ставшем действительно верховным и национальным божеством эллинов.
Аполлон, убивший дракона хаоса Пифона, истребивший своими смертоносными ударами хвастливых сыновей тщеславной Ниобеи, провозглашал при посредстве своей жрицы в Дельфах первоосновы, самое существо греческого духа и тем самым как бы открывал обуреваемому страстями греку спокойное, незамутненное зеркало его же собственной, неизменной природы в ее глубочайших истоках, — Аполлон был исполнителем воли Зевса на греческой земле, он воплощал собою греческий народ.
Мы должны представить себе Аполлона в эпоху полного расцвета греческого духа, не в виде изнеженного предводителя муз, каким его нам изобразила позднейшая роскошная скульптура, но с печатью глубокой жизнерадостности, прекрасным и вместе сильным, таким, каким изобразил его великий трагик Эсхил. Таковым научался познавать его юный спартанец, когда ребенком он верхом далеко сопровождал старших в отважных приключениях, когда юношей он становился в ряды своих товарищей, которым он противопоставлял не какой-нибудь титул, а лишь свою чарующую красоту, свою общительность, составляющую всю его мощь и все его богатство. Таковым же представлял его себе афинянин, когда все импульсы его прекрасного тела, его безудержных душевных стремлений и его неугомонной мысли побуждали его воспроизводить свою собственную сущность в идеальных образах искусства, когда голоса сливались в полнозвучном хоре, воспевавшем творения божества и дававшем импульс к полному увлечения танцу, который своими привлекательными и смелыми телодвижениями изображал эти божественные деяния; когда он возводил прекрасный свод над гармонически расположенными колоннами, устраивая один за другим обширные гемициклы, и проектировал искусное расположение сцены. Таковым же являлся прекрасный Аполлон поэту-трагику, вдохновленному Дионисом, который указывал всем родам искусства, пышным цветом расцветшим на основе прекраснейшей жизни — не по приказу, а вследствие естественной, внутренней необходимости,— на смелое, связующее все слово, на возвышенную поэтическую цель, ради которой все граждане должны были собраться, как вокруг общего очага, чтобы создать высочайшее произведение искусства, какое только можно себе представить,— драму.
Здесь получали осязательную реальность деяния богов и людей, их скорбь, их радость — в той форме, в какой они, мрачные или светлые, проявлялись в высокой сущности Аполлона: в виде вечного ритма, вечной гармонии всякого движения, всего существующего; ибо как раз то, что их вызывало и одухотворяло, жило и трепетало и в душе зрителя и находило свое совершеннейшее выражение там, где глаз и ухо, ум и сердце могли охватить и воспринять все в живом, жизненном процессе, непосредственно узреть и ощутить, а не только мысленно представить все то, что в противном случае должно было бы создать воображение. Дни представления трагедии были празднествами в честь божества, ибо бог здесь ясно, определенно выражал свою волю: поэт являлся его главным жрецом, он действительно сливался со своим произведением, управлял танцем, присоединял свой голос к хору и в звучных строфах воспевал премудрость божественного разума.
Вот в чем заключалось искусство греков: образ Аполлона, воплощенный в творениях живого реального искусства,— вот искусство греческого народа во всей его недосягаемой правдивости и красоте.
(...)
Грек, вечно на страже своей личной, полнейшей независимости, преследующий везде тирана (ибо, как бы этот последний ни был умен и благороден, он мог бы пожелать над ним господствовать и стеснить его свободу и смелую волю); грек, презирающий доверчивую вялость, которая лениво и эгоистично отдыхает в льстивой тени чужой заботливости; он всегда настороже, неустанно обороняясь от чужеземного влияния, не позволяя доминировать никакой традиции (как бы стара и достойна уважения она ни была) над свободой своей жизни, своих поступков и своей мысли,— грек умолкал перед призывом хора, охотно подчинялся полным смысла требованиям сцены и великой, неумолимой необходимости, приговор которой автор трагедии провозглашал на сцене устами своих богов и героев.
."
На этой почве-то Ницше с Вагнером идеологически разошёлся: Вагнер отдал себя Аполлону, Ницше же категорически предпочел Диониса как сакрально противостоящего в своей молодецкой удали упадочному духу мёртвой, удушающей аполлоничности.
... даже красавец и "удалой молодец" Аполлон в Вагнеровском его видении был для Ницше слишком мерзким иудохристианином, слишком унылым задохликом, недостаточно последовательным адептом жизнеутверждающей и ликующей аристократической морали - морали демонстративной избыточности ресурсов, чада, угара и кутежа.
Дионис, токмо Дионис, всё прочее - декандантское искусство, сухой академизм, идеи "спасения", старость, смерть, мягкотелость, обветшание,склочность и лицемерие.
О чем Ницше и напишет потом в "Казусе Вагнер".
"...В более тесной сфере так называемых моральных ценностей нельзя найти большего контраста, нежели мораль господ и мораль христианских понятий о ценностях: последняя выросла на гнилой насквозь почве ( - Евангелия приводят нам точь-в-точь те самые физиологические типы, которые описывают романы Достоевского), мораль господ ("римская", "языческая", "классическая", "ренессанс"), наоборот, является символическим языком удачности, восходящей жизни, воли к власти как принципа жизни. Мораль господ утверждает так же инстинктивно, как христианская отрицает ("Бог", "тот мир", "самоотречение" - сплошь отрицания). Первая отдает вещам от своей полноты - она прославляет, она украшает, она осмысливает мир, - последняя делает ценность вещей беднее, бледнее, обезображивает их, она отрицает мир. "Мир" - это христианское бранное слово. - Эти формы контраста в оптике ценностей обе необходимы: это способы смотреть, которым не поможешь никакими основаниями и опровержениями. Не опровергнешь христианства, не опровергнешь болезни глаз. Что с пессимизмом боролись, как с некоей философией, это было вершиной ученого идиотизма. Понятия "истинный" и "ложный", как мне кажется, не имеют в оптике никакого смысла. - Против чего только и следует защищаться, так это против фальши, против инстинктивного двуязычия, не желающего чувствовать эти контрасты как контрасты: какова, например, была воля Вагнера, который был не малым мастером в такой фальши. Поглядывать исподтишка на мораль господ, на аристократическую мораль ( - исландская сага является почти важнейшим ее документом - ) и при этом проповедовать противоположное учение, учение о "евангелии низменных", о потребности в спасении!..
Я удивляюсь, кстати сказать, скромности христиан, ходящих в Байрейт. Я сам не вынес бы известных слов из уст какого-нибудь Вагнера. Есть понятия, которым не место в Байрейте... Как? христианство, состряпанное для вагнерианок, быть может, вагнерианками - ибо Вагнер был в дни старости вполне feminini generis -? Повторяю, нынешние христиане кажутся мне слишком скромными... Если Вагнер был христианином, ну, тогда Лист, быть может, был отцом церкви! -
Потребности в спасении, сущности всех христианских потребностей, нечего делать с такими шутами: она - самая честная форма выражения decadence, самое убежденное, самое мучительное подтверждение его в возвышенных символах и приемах. Христианин хочет освободиться от себя. Le moi est toujours haissable.
- Аристократическая мораль, мораль господ, наоборот, коренится в торжествующем Да себе - она есть самоподтверждение, самопрославление жизни, она также нуждается в возвышенных символах и приемах, но лишь "потому, что ее сердце слишком полно".
Все прекрасное, все великое искусство относится сюда: сущность обоих - благодарность. С другой стороны, от нее нельзя отделить инстинктивного отвращения к decadents, насмешки, даже ужаса, вызываемого их символикой: это является почти ее доказательством.
Знатный римлянин смотрел на христианство как на foeda superstitio; напомню о том, как относился к кресту последний немец с аристократическим вкусом, Гете. Тщетно искать более драгоценных, более необходимых контрастов
- Но такая фальшь, как фальшь байрейтцев, не является нынче исключением. Все мы знаем неэстетическое понятие христианского юнкерства. Эта невинность среди контрастов, эта "чистая совесть" во лжи скорее современна par excellence, этим почти определяется современность. Современный человек представляет собою в биологическом отношении противоречие ценностей, он сидит между двух стульев, он говорит сразу Да и Нет. Что же удивительного, что именно в наше время сама фальшь становится плотью и даже гением? что Вагнер "жил среди нас"?"
Наше Шизовое Эльфийское Племя настолько сурово, что может перестать дружить с человеком по политическим, религиозным, юридическим и мировоззренческим соображениям, даже если расхождения достаточно, на взгляд нормального человека, малы, и составляют не более 1/40 оценочной части дискурса.
А тут - "половинчатость" у Вагнера, которая для Фридриха Ницше была нестерпима и вызывала омерзение.
В общем, если цель авторского выступления была - раскрыть Суть противостояния аполлонического и дионисийского начал, то он с ней не справился.
Надо на эту тему писать знатокам поэзии Серебряного века, в особенности фанатам символистов, которые,в то же время, упарываются Фрейдом и Юнгом и почитают древнегреческую протофилософию.
Иначе тема будет непоправимо профанирована.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2015-07-09 04:00 am (UTC)а снять это противоречие можно только выйдя в метапозицию, быть НАД Трезвостью и Опьянением, выйти в Недуальное
no subject
Date: 2015-07-09 12:56 pm (UTC)Если понимать принцип "условного", "символического", - то нет.
Метафора,понимаемая как метафора - может нести полезный сигнал о состоянии её носителя и в то же время не вредить устойчивости его психики.
Буквализация метафоры приводит к сакрализации и мракобесию.
Отрицание метафоры - к антиэстетизму. Плюс, непонимание переносного значения слов - асоциализирует и дебилизирет.
Использовать символ - не значит тонуть в нем. Следовать правилам игры - знанчит, конечно, вовлекаться в неё Но вовлечение бывает разное.
"Над" трезвостью и опьянением быть в качестве равного себе юридически защищенного "я" невозможно нейрофизиологически- это бы было равносильно прыжку выше головы.
Быть "над"("превосходящим" ненадёжное "между"), в моем понимании, значит иметь надстройку, которая нейрофизиологически была бы каким-то образом не подвержена выбросам нейромедиаторов в межсинаптическое пространство и их обратному захвату.
Такая надстройка не может быть ни личной,ни социальной, а разве что природной либо технологической.
То есть нет "нас", стоящих "над" человеческой трезвостью и опьянением(допаминэргической и серотонинэргической прежде всего), но есть минералы, растения, некоторые простейшие, которые "вне" этой химии.
Но подвержены другой химии.
Мне потому не кажется реалистичным использование "над" - оно создает ложное представление об усточивости, о некоторой пирамиде, вершина которой не зависит от более низких слоев.
Это все симпатично и искушает меня,как человека "линии" - модели "прогрессивные" мне импонируют больше, чем рекурсивные.
Но в данном случае придется отметить, что органически нет такой системы,которая стояла бы "над" трезвостью и опьянением.
Слово "между" такого допущения не требует. Оно ,так сказать, менее претенциозно, более экономно и более скромно.
Оно лишь подразумемевает(чего сложно избежать, пользуясь языком и не нарушая уже сложившийся нарратив, ассоциирующийся с Омаром Хайямом) наличие определенного промежуточного, постепенного перехода между двумя крайностями, - что соответствует действительности.
Каждому человеку по опыту известна разница в интенсивности переживаний - можно испытывать экстатический, маниакальный подъем, когда мысли бегут быстро, легко "слипаются" в слабожизнеспособные,но красивно рифмующиеся конструкты.
Можно испытывать не экстаз,но легкий допаминэргический страстный гипоманиакальный энтузиазм, допускающий в то же время критическое отношение к осмысляемым явлениям и сохраняющий связи с другими состояниями. В крайнем же экстазе человек непроницаем для аргументов, ибо даже они "встраиваются" в его ассоциативный поток.