Кухонные мысли не по делу:)

В голову пришла фигня. Запишу. Довольно банально, но все-таки моё.

1.Если Вселенная(по определению) - только одна
2.Если она, насколько известно на данный момент, имеет границы
3.Если она, насколько известно на данный момент, расширяется с ускорением во всех своих точках сразу из сингулярности
4.Если она, насколько известно на данный момент, плоская

...то из этого получается,что у её границ только одна сторона.

Говорить о "Космической загранице", Боге, Ноосфере или о Ничто за её пределами - значит не понимать одновременно всех пунктов от 1 до 4.

Понимать в данном случае не значит "представлять". Надо быть укуренной(или укуренным), под Сальвией,чтоб это ,так сказать, увидеть-почувствовать-постичь.

Но чисто математически понять - можно и без представления.

Односторонний предел.

Не совсем Мёбиус, но всё же.

Впрочем, сейчас множатся модели Мультивселенной - тот же Андрей Линде и прочие няшные физики предлагают часто и "множественные"или "древовидные" модели.

Мне на данный момент моей жизни сложно и понять,и представить, каково там, на вершинах квантовой физики тем, кто с этой жестью работает. Пытаются ли они это осмыслить? Интерпретировать?

Или это только целомудренное, трезвое, но далекое от философии и поэзии "Заткнись и считай"?
__________________________________________________________________
...Тяжко мозгу эволюционировать из рептильного гуманитария во что-то лучшее и высшее из области не столько "рептильной" или из лимбики, сколько "лобной" и даже чуть-чуть"теменной":)Элементарные для самого тугого на мозг технаря моменты "доходят" до качественного понимания медленно,долго и чуть ли не мучительно. Это как распятие на Лобном месте:) Но зато с кучей фейерверков,искр и чувством пронзительной крылатой,экстатической ясности потом.

Есть такая пословица - "Чтобы ветви Древа достигли Рая, его корни должны достичь глубин Ада"
Я слишком хорошо знаю,что это за Дерево...Как "изнутри" , так и "по науке".

Ад, видимо,это как раз наша "внутреняя змея". Ствол ЦНС. Рептильный мозг. Древнейшая часть нас.Одна из самых"темных сторон". Но именно в зубах этой" внутренней змеи"-ключ к всяким странностям нашей психосоматики...

Чистилище со всеми переживалками - лимбическая система. Центр чувств, эмоций, сострадания. Лимб, для некрещеных младенцев:)

Ну а Лобное место - наше всё. Здесь наша человечность и восходит, и здесь же заканчивается.

ЙАнесухуйню. Свободные ассоциации, шоб их:)

ФЕЕрические картины Брейна Фрауда

Наткнулась случайно(с Фрейдовской точки зрения. Юнг бы не согласился- он любитель был поапофенировать) на очень узнаваемые картины.

Ярко выраженное, прямо иррадиирующее, ДМТ-шное, рептильно-лимбическое, Юнгианское психотическое Альбедо.

Теперь знаю,как зовут этого художника.
Брейн Фрауд. Явно псевдоним, но со смыслом.
Аксолотли одобряют.

\|/_____________\|/__(*________*)__\|/_______________\|/

Рекомендую (настоятельно) их слушать-смотреть под музыку Caprice или Dvar(вот как раз и песня Лоры Бочаровой "Они" -именно в ту степь).Особенно Caprice.
Особенно композиции FaeFaeFaeFae, Dundellion Wine и
Kuwitt!Kuwitt!.

У меня сильные подозрения на их счёт, что поганки на обложке их альбома нарисованы не просто так,а опять же, со смыслом.

( смотреть осторожно )

Дмитрий Ольшанский о Бессознательном

http://sonrazuma.ucoz.ru/publ/bessoznatelnoe_ehto_ne_to_chto_vy_dumaete/1-1-0-31
...Очень часто под бессознательным понимают противоположность сознания или некую иррациональную стихийную силу, или совокупность неосознаваемых паттернов поведения, мотиваций или архетипов, всякий раз отводя бессознательному то или иное место, давая негативные определения, отталкиваясь от иного объекта.

Психоанализ предлагает совершенно иную концепцию бессознательного, настаивая на том, что оно вообще не является объектом для исследования или определения, напротив, бессознательное обнаруживает себя всякий раз в новом месте – не там, где не ожидают его появления – и в иной форме – не той, какую ему отводят. Бессознательное – это не то, что мы предполагаем. Поскольку оно не является противоположностью сознания, скорее, оно внеположено ему.

Бессознательное не является субстанцией или неким условием для функционирования субъекта, по мысли Лакан, бессознательное – это то, что производится, то, что является следствием, оказываемым на субъекта речью, а вовсе не его причиной. Иными словами, бессознательное ещё нужно создать, открыть и выговорить. "Нет никакого бессознательного, кроме того, что говорит” - такой феноменологический вывод делает Лакан в 1974 году.

Поэтому бессознательное – это не то, что вы думаете. Это то, что Вы говорите.

Субъект - это то, что сказывается. Поскольку человек является существом символическим, встроенным в систему языка, который задаёт структуру его желания, телесности и чувственности, то и основным рабочим материалом в психоанализе является речь.

Разные виды психологии работают с телом, чувственными образами и эмоциями, мотивациями и паттернами поведения, целостным восприятием мира и т.п., тогда как психоанализ, напротив, фокусируется не на том или ином объекте или органе тела, а на существе человека в его конкретном присутствии, на представлениях, связанных с телом, чувственным отношениям к миру, к другому и собственному образу, то есть на бессознательном.

Бессознательное является, пожалуй, самым популярным, а потому наименее прояснённым, понятием Фройда. Действительно, раз бессознательное не имеет материального носителя и не является телесным органом, то и объективировать его через систему проекций и тестов и описать посредством научных дефиниций весьма затруднительно. Нельзя опредметить то, что не имеет материального носителя. Поэтому всякая позитивистская попытка оканчивается редукцией бессознательного либо к одному из его эффектов, либо просто к некой иррациональной абстракции. Например, философский словарь сводит бессознательное к простой «совокупности психический процессов, операций и состояний не представленных в сознании», то есть бессознательное понимается буквально: то, что не осознано.

С другой стороны, традиционно бессознательное, начиная с Гёте и немецких романтиков, понимается как слепая стихия хтонических сил, хаос первобытных сексуальных и агрессивных импульсов, некое мистическое и иррациональное начало в человеке, являющееся источником его жизненной и творческой энергии. Понимание бессознательного в современной психологии мало чем отличается от этого поэтического образа и сводится к определению бессознательного как низшей формы психической деятельности человека. Таким образом, бессознательное толкуется в своём ординарном значении, не приобретая специфического смысла, которым наделил его Фройд, а является источником интуиции, творческого вдохновения, или отождествляется с неосознанными паттернами поведения и стереотипами, некой скрытой глубинной иррациональной силы, а то и вовсе врождённой системы коллективных архетипов. По этой причине, понятие «бессознательное» находится на окраине психологическим исследований и отдаётся на откуп мистиках и графологам, но не вызывает серьёзного научного интереса. Что вполне естественно.

Тогда как в психоанализе, который, как полагал его основатель, работает лишь с логикой, а не чувствами и интуициями, не может быть и речи о врождённом характере бессознательного или его коллективном модусе. Бессознательное вовсе не предуготовано человек в качестве системы всеобщих представлений, на чём настаивал Юнг, а нуждается в словесном представительстве; бессознательное постоянно создаётся, постоянно заявляет о себе всё новыми и новыми устами. Иными словами, всё, что мы говорим так или иначе относится к бессознательному, «бессознательное всегда налицо» – настаивает Лакан, – однако, почти всегда сказанное не находит своего адресата, а то и вовсе остаётся не услышанным. Поэтому одним из главных навыков аналитика, которому приходится учиться долгое время является умение внимательно слушать.

Для Фройда, бессознательное не только не является чем-то потусторонним и иррациональным, но и вообще не является противоположностью сознания, они лишь разнесены топологически, но подлежат одной и той же экономике, питаются одной и той же энергией. Бессознательной в психоанализе не только рационально, но, напротив, оно «структурировано как язык», то есть думает и говорит в большей степени бессознательное, чем сознание. Последнее же не всегда успевает следовать за этой логикой, в силу различных обстоятельств, сопротивляется ей, создаёт задержки и заторы в системе речи, которые является причинами оговорок и ошибочных действий.

Лакан продолжает идею Фройда, говоря, что бессознательное – это речь, речь спонтанная, причудливая, проникнутая строгой, но не очевидной логикой, которая даёт о себе знать в перебивках, остановках, заиканиях, недомолвках. Поэтому одним из основных принципов психоанализа является «говорить всё, что приходит в голову, в той форме, в которой это приходит». Откуда приходит? – Именно со стороны бессознательных представлений. Говорить всё, что желает сказаться, помимо намерений самого говорящего; само бытие говорящего и находится в фокусе психического анализа.

Если психология работает с личностью, её объективным сознанием, способностями состояниями и актами, то психоанализ работает с бытием и всегда следует за субъектом. Если психология стремится к объяснению всех психических процессов посредством простой редукции к прошлому или через «зависание» на той или иной стадии развития, то психоанализ ищет не объяснения, а понимания, того понимания, которое только предполагается, но вряд ли осуществимо, когда речь идёт о бесконечном многообразии человеческой субъективности.

Основное правило психоанализа – следует говорить всё, что приходит в голову – известно даже тому, кто сам никогда своего анализа не делал. Но история создания этого правила, его содержание и следствия из него далеко не так очевидны и ставят больше вопросов, нежели дают ответов.

Почему «говорить»? Потому что психоанализ работает с бессознательными представлениями, репрезентированными в речи субъекта: Vorstellung Repraesentanz, как выражается Фройд. Иными словами, бессознательное не является тайной иррациональной энергией, покоящейся в глубинах человеческой души, напротив, оно беспрестанно артикулирует и позиционирует себя, цепляется за означающие без остановки (в наших сновидениях, ошибочных действиях, художественном творчестве), оно постоянно рассказывает о себе и показывает себя снаружи. Поэтому можно сказать, что тело субъекта, его представленность в связях с другими, его символическое окружение, наружность – это и есть его бессознательное.

По этой причине, бессознательное нельзя ни наблюдать, занимая позицию исследователя, ни просчитать в тестах, ни описать как объективных феномен, по этой причине психоанализ и не пользуется этими методами, а придерживается правила работы со свободными ассоциациями.

Поскольку бессознательное предельно субъективно и всегда задано в отношении другого, как говорит Фройд в «Массовой психологии и анализе собственного Я», другого, который может выступать как образец, объект, помощник или противник. На этом месте и оказывается задействован психоаналитик, в присутствии которого – если соблюдать основное правило психоанализа – бессознательное открывается.

В отличие от психоанализа, психотерапия понимает бессознательное как совокупность архетипов, комплексов протеста, базовых образов, недифференцированных матриц и пр., поэтому клинический опыт Фройда оказался мало востребован психотерапией, а практика работы с представленным в слове бессознательным и по сей день остаётся специфической чертой и основным правилом психоаналитического лечения.

В семинаре 1964 года «Четыре основные понятия психоанализа» Жак Лакан утверждал, что субъект является эффектом, производимым на него речью, поэтому даже в работе c самыми тяжёлыми психотическими (паранойяльными, шизофреническими и психосоматическими) расстройствами наиболее эффективным является talking cure, т.е. перезапись внутри психического аппарата и перевод предметных представлений в словесные.

Вместе с тем, его гипотезу о том, что «бессознательное структурировано как язык» нельзя понимать буквально, в том смысле, что бессознательное – это и есть язык, а психоаналитическое лечение представляет собой своеобразную словесную игру анализанта и аналитика, где задачей последнего является заметить в речи пациента повторения, ошибки и оговорки и дать им интерпретацию. Как раз напротив, – говорит Феликс Гваттари – самое худшее, что можно сделать с оговоркой – это интерпретировать или объяснить её. За оговоркой нужно последовать с тем, чтобы, быть может, понять ту логику, которая за ней стоит, обнаружить те силы, которые ею движут.

Несмотря на то, что координаты становления субъекта заданы актом его встречи со словом, сам субъект не равен означающему, не сводим к нему, но является эффектом этой встречи, её сказуемым, тем неразложимым осадком, который остаётся после речи. «Дискурс может прекрасно обходиться без слов. Он сохраняется в определённого рода базовых отношениях. Эти последние невозможно, строго говоря, без языка поддерживать» – говорит Лакан в семинаре «Изнанка психоанализа» (1969/70). То есть язык является лишь способом поддержания бессознательного, даёт трафик для его движения. В то же время бессознательное постоянно находится в процессе производства субъективности, её следов, означающих, которые не редуцируемы один к другому и не вписываются в определённую лингвистическую парадигму.

В тезисе Лакана центральное место занимает подобие: бессознательное структурировано как язык, оно работает по схожим правилам, но не исчерпывается законами лингвистики, поэтому и «клиника означающего» является лишь одним из возможных психоаналитическим методов работы с бессознательным.

Язык - это способ поддержания бессознательного, один из его инструментов, поэтому оно не может быть сведено только к работе означающего.

Нечто всегда находится по ту сторону языковой деятельности в качестве её изнанки, то "влечение к смерти, – как выражается Деррида, – которое ни о чём не говорит”, то молчание и постоянство реального, что и является условием всякой речения, производства и признания своей истории, causa realis всякого психического движения. Поэтому в поздних семинарах Лакана представляет бессознательное не как язык, а как говорящее бытие – parletre – которое представляет собой сплав трёх психических регистров, среди которых означающее вообще не занимает привилегированного положения.

Теория игр. Индивидуальное и коллективное.

Есть одна буддийская притча из Саньютта Никаи.

Казалось бы, причем здесь эгоизм, альтруизм и теория игр с равновесием по Нэшу и прочий матан?

Но чем больше смотришь на Го и матан, тем больше видишь там Дхарму.

Однажды Благословенный пребывал в стране Сумбахов, где был город Сумбахов под названием Седака. Там Благословенный обратился к монахам так:

«Монахи, однажды в прошлом акробат установил бамбуковый шест и обратился к своему ученику Медакатхалике: «Ну же, дорогой Медакатхалика, взбирайся на бамбуковый шест и вставай мне на плечи». Ответив: «Да, Учитель», ученик Медакатхалика взобрался на бамбуковый шест и встал на плечи учителя. Затем акробат сказал ученику Медакатхалике: «Ты охраняй меня, дорогой Медакатхалика, а я буду охранять тебя. Так, охраняя друг друга, поддерживая друг друга, мы сможем показать наше мастерство, собрать оплату и в безопасности спуститься с бамбукового шеста».
Когда так было сказано, ученик Медакатхалика ответил: «Не стоит так делать, учитель. Вы охраняйте себя сами, а я буду охранять себя сам. Так, каждый из нас будет охранять сам себя и защищать сам себя, и тогда мы покажем наше мастерство, соберём оплату и в безопасности спустимся с бамбукового шеста».
«Именно таков метод» – сказал Благословенный. «Подобно тому, монахи, как ученик Медакатхалика сказал учителю: «Я буду охранять себя сам» – точно также следует практиковать основы осознанности. Охраняя себя, монахи, человек охраняет и других. Охраняя других, он охраняет себя.
И как, монахи, охраняя себя, человек охраняет других? Путём преследования, развития и взращивания [четырёх основ осознанности]. Вот так человек, охраняя себя, охраняет других.
И как, монахи, охраняя других, человек охраняет себя? Путём терпения, непричинения вреда, доброты и сочувствия1. Вот так, защищая других, человек защищает сам себя.

«Я буду охранять себя сам» – монахи, вот как следует практиковать основы осознанности. «Я буду охранять других» – монахи, вот как следует практиковать основы осознанности. Охраняя себя, монахи, человек охраняет и других. Охраняя других, он охраняет себя».

Фрактал Мандельброта в объёме

http://www.skytopia.com/project/fractal/mandelbulb.html
Сами "Пузырики"
http://www.skytopia.com/project/fractal/mandelbulb.html#renders

Красивые...

Психоанализ и объективный реализм.

Про прагматизм и "парапсихологический прагматизм" напишу потом. Все сразу не помещается в пост.

"Будущее одной иллюзии"

Фройд о религии ,науке и психоанализе:
Вспоминаю одного из моих детей, который очень рано начал выделяться особым пристрастием к объективности. Когда детям рассказывали сказку, которую они завороженно слушали, он подошел и спросил:
“Это правдивая история?” Получив отрицательный ответ, он удалился с пренебрежительной миной. Следует надеяться, что скоро люди будут вести себя по отношению к религиозным сказкам подобным же образом, вопреки ходатайству принципа “как если бы”.

Но сейчас еще они действуют совсем другими способами, и в прошедшие времена религиозные представления, несмотря на свою бесспорно недостаточную подкреплен-ность, оказывали сильнейшее влияние на человечество. Это очередная психологическая проблема. Надо спросить, в чем состоит внутренняя сила этих учений, какому обстоятельству обязаны они своей независимой от санкции разума действенностью?
Мне кажется, ответ на оба эти вопроса у нас уже в достаточной мере подготовлен. Мы получим его, обратив внимание на психический генезис религиозных представлений. Выдавая себя за знание, они не являются подытоживанием опыта или конечным результатом мысли, это иллюзии, реализации самых древних, самых сильных, самых настойчивых желаний человечества; тайна их силы кроется в силе этих желаний. Мы уже знаем, что пугающее ощущение детской беспомощности пробудило потребность в защите — любящей защите,— и эту потребность помог удовлетворить отец; сознание, что та же беспомощность продолжается в течение всей жизни, вызывает веру в существование какого-то, теперь уже более могущественного отца. Добрая власть божественного провидения смягчает страх перед жизненными опасностями, постулирование нравственного миропорядка обеспечивает торжество справедливости, чьи требования так часто остаются внутри человеческой культуры неисполненными, продолжение земного существования в будущей жизни предлагает пространственные и временные рамки, внутри которых надо ожидать исполнения этих желаний. Исходя из предпосылок этой системы, вырабатываются ответы на загадочные для человеческой любознательности вопросы, например, о возникновении мира и об отношении между телом и душой; все вместе сулит гигантское облегчение для индивидуальной психики; никогда до конца не преодоленные конфликты детского возраста, коренящиеся в отцовском комплексе, снимаются с нее и получают свое разрешение в принимаемом всеми смысле.
Когда я говорю, что все это иллюзии, то должен уточнить значение употребленного слова. Иллюзия не то же самое, что заблуждение, она даже необязательно совпадает с заблуждением. Мнение Аристотеля, что насекомые возникают из нечистот, еще и сегодня разделяемое невежественным народом, было заблуждением, как и мнение старых поколений врачей, будто tabes dorsalis, сухотка спинного мозга, есть следствие половых излишеств. Было бы неправильно называть эти заблуждения иллюзиями. Наоборот, мнение Колумба, будто он открыл новый морской путь в Индию, было иллюзией. Участие его желания в этом заблуждении очень заметно.

Иллюзией можно назвать утверждение некоторых националистов, что индоевропейцы — единственная культуроспособная человеческая раса, или убеждение, разрушенное лишь психоанализом, будто ребенок есть существо, лишенное сексуальности. Характерной чертой иллюзии является ее происхождение из человеческого желания, она близка в этом аспекте к бредовым идеям в психиатрии, хотя отличается и от них, не говоря уж о большей структурной сложности бредовой идеи. В бредовой идее мы выделяем как существенную черту противоречие реальности, иллюзия же необязательно должна быть ложной, то есть нереализуемой или противоречащей реальности. Девица из мещанской семьи может, например, жить иллюзией, что придет принц и увезет ее с собой. Это возможно, случаи подобного рода бывали. Что придет мессия и учредит золотой век, намного менее вероятно. В зависимости от своей личной позиции классификатор отнесет эту веру или к иллюзиям, или к аналогам бредовой идеи. Примеры иллюзий, оправданных действительностью, вообще говоря, перечислить не так-то просто. Но иллюзия алхимиков, что все металлы можно превратить в золото, относится, ло-видимому, к этому роду. Желание иметь много золота, как можно больше золота, очень ослаблено нашим сегодняшним пониманием предпосылок обогащения, зато химия уже не считает превращение металлов в золото невозможным. Итак, мы называем веру иллюзией, когда к ее мотивировке примешано исполнение желания, и отвлекаемся при этом от ее отношения к действительности, точно так же как и сама иллюзия отказывается от своего подтверждения.

Возвращаясь после этого уточнения к религиозным учениям, мы можем опять же сказать: они все — иллюзии, доказательств им нет, никого нельзя заставить считать их истинными, верить в них. Некоторые из них настолько неправдоподобны, настолько противоречат всему нашему в трудах добытому знанию о реальности мира, что мы вправе — с необходимым учетом психологических различий — сравнить их с бредовыми идеями. О соответствии большинства из них действительному положению вещей мы не можем судить.

Насколько они недоказуемы, настолько же и неопровержимы. Мы знаем еще слишком мало для того, чтобы сделать их предметом более близкого критического рассмотрения. Загадки мира лишь медленно приоткрываются перед нашим исследованием, наука на многие вопросы еще не в состоянии дать никакого ответа. Научная работа остается для нас, однако, единственным путем, способным вести к познанию реальности вне нас.

Будет той же иллюзией, если мы станем ожидать чего-то от интуиции и погружения в себя; таким путем мы не получим ничего, кроме с трудом поддающихся интерпретации откровений относительно нашей собственной душевной жизни, они никогда не дадут сведения о вопросах, ответ на которые так легко дается религиозному учению.

Заполнять лакуны собственными измышлениями и поличному произволу объявлять те или иные части религиозной системы более или менее приемлемыми было бы кощунством. Слишком уж значительны эти вопросы, хотелось бы даже сказать: слишком святы.
Здесь кто-нибудь сочтет нужным возразить: так если даже закоренелый скептик признает, что утверждения религии не могут быть опровергнуты разумом, то почему я тогда не должен им верить, когда на их стороне так многое: традиция, согласное мнение общества и вся утешительность их содержания? В самом деле, почему бы и нет? Как никого нельзя принуждать к вере, так же нельзя принуждать и к безверию. Но пусть человек не обманывается в приятном самообольщении, будто в опоре на такие доводы его мысль идет правильным путем. Если вердикт “негодная отговорка” был когда-либо уместен, так это здесь. Незнание есть незнание; никакого права верить во что бы то ни было из него не вытекает. Ни один разумный человек не станет в других вещах поступать так легкомысленно и довольствоваться столь жалким обоснованием своих суждений, своей позиции, он себе это позволяет только в самых высоких и святых вещах. В действительности он просто силится обмануть себя и других, будто еще прочно держится религии, хотя давно уже оторвался от нее. Когда дело идет о вопросах религии, люди берут на себя грех изворотливой неискренности и интеллектуальной некорректности. Философы начинают непомерно расширять значения слов, пока в них почти ничего не остается от первоначального смысла. Какую-то размытую абстракцию, созданную ими самими, они называют “богом” и тем самым выступают перед всем миром деистами, верующими в бога, могут хвалиться, что познали более высокое, более чистое понятие бога, хотя их бог есть скорее пустая тень, а вовсе не могущественная личность, о которой учит религия. Критики настаивают на том, чтобы считать “глубоко религиозным” человека, исповедующего чувство человеческого ничтожества и бессилия перед мировым целым, хотя основную суть религиозности составляет не это чувство, а лишь следующий шаг, реакция на него, ищущая помощи против этого чувства. Кто не делает этого шага, кто смиренно довольствуется мизерной ролью человека в громадном мире, тот скорее нерелигиозен в самом прямом смысле слова.
В план нашего исследования не входит оценка истинности религиозных учений. Нам достаточно того, что по своей психологической природе они оказались иллюзиями. Но нет надобности скрывать, что выявление этого очень сильно сказывается и на нашем отношении к вопросу, который многим не может не казаться самым важным. Мы более или менее знаем, в какие времена были созданы религиозные учения и какими людьми. Когда мы к тому же еще узнаём, какие тут действовали мотивы, то наша позиция в отношении религиозной проблемы заметно смещается. Мы говорим себе, что было бы прекрасно, если бы существовал бог — создатель мира и благое провидение, нравственный мировой порядок и загробная жизнь, но как же все-таки поразительно, что все так именно и обстоит, как нам хотелось бы пожелать. И что еще удивительнее, нашим бедным, невежественным, угнетенным предкам как-то вот посчастливилось решить все эти труднейшие мировые загадки.

Коль скоро мы опознали в религиозных учениях иллюзии, то сразу же встает дальнейший вопрос, не аналогична ли природа остального достояния культуры, на которое мы смотрим снизу вверх и которому позволяем править нашей жизнью. Не следует ли называть иллюзиями также и предпосылки, на которых построены наши государственные институты, не следует ли считать, что отношения между полами в нашей культуре омрачены эротической иллюзией, причем, возможно, не одной?

Раз уж мы дали ход своему недоверию, то не оробеем и перед вопросом, имеет ли какое-то более надежное обоснование наша убежденность, что применение наблюдения и мышления в научной работе позволяет продвинуться вперед в познании внешней реальности. Ничто не вправе удерживать нас от того, чтобы направить луч наблюдения на наше собственное существо или применить мысль в целях критики самой же себя. Здесь открывается возможность целого ряда исследований, исход которых должен был бы стать решающим для выработки “мировоззрения”. Больше того, мы чувствуем, что подобное усилие не пропадет даром и что оно по крайней мере отчасти оправдает наши подозрения. Но столь обширная задача не под силу автору, он поневоле вынужден сузить фронт своей работы до прослеживания од-ной-единственной из этих иллюзий, а именно религиозной.
Громкий голос нашего противника велит нам остановиться. Нас призывают к ответу за наше запретное деяние. Нам говорят:
“Археологические интересы сами по себе вполне похвальны, но раскопки не производятся там, где в ходе их подрываются жилища живых людей, так что они могут рухнуть и похоронить людей под своими обломками. Религиозные учения не такой предмет, над которым можно умничать, как над любым другим. Наша культура на них построена, поддержание человеческого общества имеет своей предпосылкой веру преобладающего числа людей в истинность этих учений. Если людей научат, что не существует всемогущего и всеправедного бога, не существует божественного миропорядка и будущей жизни, то они почувствуют себя избавленными от всякой обязанности подчиняться предписаниям культуры. Каждый станет необузданно, безбоязненно следовать своим асоциальным, эгоистическим влечениям, насильничать, снова начнется тот хаос, который мы сдерживали многотысячелетней работой культуры.

Даже если бы было известно и доказано, что религия не располагает истиной, нужно было бы молчать об этом и вести себя так, как требует философия “как если бы”. В интересах всеобщего блага! Не говоря уже об опасности предприятия, в нем есть бесцельная жестокость. Бесчисленные множества людей находят в учениях религии свое единственное утешение, лишь благодаря их помощи способны перенести тяготы жизни. Вы хотите отнять у них эту опору, не дав им ничего лучшего взамен. Общепризнано, что наука сегодня мало что дает, но даже если бы она шагнула намного дальше в своем прогрессе, она бы не удовлетворила людей. У человека есть еще и другие императивные потребности, на которые не в силах дать ответ холодная наука, и очень странно, прямо-таки верх непоследовательности, когда психолог, всегда подчеркивавший, как далеко на второй план отступает в жизни человека разум по сравнению с жизнью влечений, теперь пытается отобрать у человека драгоценный способ удовлетворения желаний и компенсировать его интеллектуальной пищей”.


Сколько обвинений сразу! Но я достаточно подготовлен, чтобы опровергнуть их все, а кроме того, я буду утверждать, что для культуры будет большей опасностью, если она сохранит свое нынешнее отношение к религии, чем если она откажется от него. Не знаю только, с чего начать свое возражение.
Может быть, с уверения, что сам я считаю свое предприятие совершенно безобидным и неопасным. Моя слишком высокая оценка интеллекта на этот раз не на моей стороне. Если люди таковы, какими их описывают мои противники,— и я не собираюсь тут с ними спорить,— то нет никакой опасности, что какой-нибудь благочестивый верующий, переубежденный моими соображениями, позволит отнять у себя свою веру. Кроме того, я не сказал ничего такого, чего не говорили бы до меня намного полнее, сильнее и убедительнее другие, лучшие люди. Имена этих людей известны; я не стану их здесь приводить, чтобы не сложилось впечатления, будто я хочу поставить себя в один ряд с ними. Я всего лишь — и это единственная новинка в моем изложении — добавил к критике моих великих предшественников кое-какое психологическое обоснование. Вряд ли можно ожидать, что именно эта добавка произведет воздействие, в котором тем, более ранним, было отказано. Конечно, меня могут теперь спросить, зачем писать такие вещи, когда уверен в их безрезультатности. Но к этому мы вернемся позднее.
Единственный, кому моя публикация может причинить вред, это я сам. Мне придется услышать самые нелюбезные упреки по поводу моей поверхностности, ограниченности, недостатка благородного идеализма и непонимания высших интересов человечества. Но, с одной стороны, эти выговоры для меня не новость, а с другой, если кто-то уже в молодые годы не захотел зависеть от расположения или нерасположения своих современников, то что его может задеть в старости, когда он уверен в скором избавлении от всякой их милости и немилости? В прежние века было иначе, тогда подобными высказываниями человек заслуживал верное сокращение своего земного существования и ему быстро предоставляли удобный случай сделать собственные заключения о загробной жизни. Но, повторяю, те времена прошли, и сегодня подобная писанина даже для автора неопасна. В самом крайнем случае его книгу будет запрещено переводить или распространять в той или иной стране. Естественно, как раз в такой стране, которая чувствует себя уверенной в высоком уровне своей культуры. Но если человек вообще проповедует отречение от желаний и преданность судьбе, то он уж как-нибудь сумеет перенести и этот урон.

Передо мной встал, далее, вопрос, не нанесет ли все-таки .публикация этого моего сочинения какого-то ущерба. Ущерба не той или иной личности, а делу, делу психоанализа. Невозможно отрицать, что он мое создание. Он всегда вызывал к себе массу недоверия и недоброжелательства; если я выступлю теперь со столь непопулярными высказываниями, то люди поспешат перенести свою неприязнь с моей личности на психоанализ. Теперь ясно, скажут они, куда ведет этот психоанализ, маска упала: к отвержению бога и нравственного идеала, как мы всегда уже и догадывались. Чтобы помешать нам обнаружить это, перед нами притворялись, будто психоанализ не имеет мировоззрения и не может сформировать таковое.

(...) Религия несомненно оказала человеческой культуре великую услугу, сделала для усмирения асоциальных влечений много, но недостаточно. На протяжении многих тысячелетий она правила человеческим обществом; у нее было время показать, на что она способна. Если бы ей удалось облагодетельствовать, утешить, примирить с жизнью, сделать носителями культуры большинство людей, то никому не пришло бы в голову стремиться к изменению существующих обстоятельств. Что мы видим вместо этого? Что пугающе большое число людей недовольно культурой и несчастно внутри нее, ощущает ее как ярмо, которое надо стряхнуть с себя; что недовольные либо кладут все силы на изменение этой культуры, либо заходят в своей вражде к культуре до полного нежелания слышать что бы то ни было о культуре и ограничении влечений. Нам возразят здесь, что сложившаяся ситуация имеет причиной как раз утрату религией части своего влияния на человеческие массы, а именно вследствие прискорбного воздействия научного прогресса. Запомним это признание вместе с его обоснованием, чтобы использовать его позднее для наших целей.

Однако упрек в адрес науки не имеет силы.
Сомнительно, чтобы люди в эпоху неограниченного господства религиозных учений были в общем и целом счастливее, чем сегодня; нравственнее они явно не были. Им всегда как-то удавалось экстериоризировать религиозные предписания и тем самым расстроить их замысел. Священники, обязанные наблюдать за религиозным послушанием, шли в этом людям навстречу. Действие божественного правосудия неизбежно пресекалось божьей благостью: люди грешили, потом приносили жертвы или каялись, после чего были готовы грешить снова. Русская душа отважилась сделать вывод, что грех — необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости , то есть в принципе богоугодное дело. Совершенно очевидно, что священники могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой очень больших уступок человеческой природе с ее влечениями. На том и порешили: один бог силен и благ, человек же слаб и грешен. Безнравственность во все времена находила в религии не меньшую опору, чем нравственность. Если религия не может продемонстрировать ничего лучшего в своих усилиях дать человечеству счастье, культурно объединить его и нравственно обуздать, то неизбежно встает вопрос, не переоцениваем ли мы ее необходимость для человечества и мудро ли мы поступаем, основываясь на ней в своих культурных запросах.
Задумаемся над недвусмысленной современной ситуацией. Мы уже выслушали признание, что религия не имеет того же влияния на людей, как раньше (речь идет здесь о европейской христианской культуре). Дело не в том, что ее обещания стали менее заманчивыми, а в том, что в глазах людей они уже не кажутся заслуживающими прежнего доверия. Согласимся, что причина этой перемены — упрочение духа научности в верхних слоях человеческого общества (есть, возможно, и другие причины). Критика подточила доказательную силу религиозных документов, естествознание выявило содержащиеся в них заблуждения, сравнительные исследования обратили внимание на фатальную аналогичность принятых у нас религиозных представлений и духовной продукции примитивных народов и эпох.
Научный дух вырабатывает определенный род отношений к вещам нашего мира; перед явлениями религии он на некоторое время останавливается, колеблется, наконец, переступает и здесь через порог. Этот процесс нельзя прекратить, чем больше людей приобщается к сокровищам знания, тем шире распространяется отход от религиозной веры, сперва только от ее устаревших, шокирующих форм, а потом и от ее основополагающих предпосылок. Американцы, устроившие обезьяний процесс в Дейтоне, одни из всех показали себя последовательными. Везде в других местах неизбежный переход совершается в атмосфере половинчатости и неискренности.
От образованных и от людей духовного труда для культуры нет большой угрозы. Замещение религиозных мотивов культурного поведения другими, мирскими прошло бы у них без сучка и задоринки, а кроме того, они большей частью сами носители культуры.
(...)

Понимание исторической ценности известных религиозных учений повышает наше уважение к ним, однако не обесценивает нашу рекомендацию исключить религию при объяснении мотивировок предписаний культуры. Наоборот! Эти исторические пережитки помогли нам выработать концепцию религиозных догматов как своего рода невротических реликтов, и теперь мы вправе сказать, что, по-видимому, настало время, как при психоаналитическом лечении невротиков, заменить результаты насильственного вытеснения плодами разумной духовной работы . Можно предвидеть, но едва ли следует жалеть, что при такой переработке дело не остановится на отказе от торжественного освящения предписаний культуры, что всеобщая ревизия этих последних будет для многих из них иметь последствием отмену. Стоящая перед нами задача примирения людей с культурой будет на этом пути в значительной мере решена. Нам не следует скорбеть об отходе от исторической истины в случае принятия рациональной мотивировки культурных предписаний.
Истины, содержащиеся в религиозных учениях, все равно настолько искажены и систематически перелицованы, что масса людей не может признать в них правду. Это тот же самый случай, как когда мы рассказываем ребенку, что новорожденных приносит аист. Здесь мы тоже говорим истину в символическом облачении, ибо знаем, что означает эта большая птица. Но ребенок этого не знает, он улавливает только момент искажения, считает себя обманутым, и мы знаем, как часто его недоверие к взрослым и его строптивость бывают связаны как раз с таким его впечатлением. Мы пришли к убеждению, что лучше прекратить манипулирование символическими масками истины и не отказывать ребенку в знании реальных обстоятельств, применительно к ступени его интеллектуального развития.
Вы допускаете противоречивые высказывания, плохо вяжущиеся друг с другом. Сначала Вы уверяете, будто сочинение вроде Вашего совершенно неопасно. Никто-де не позволит подобным теориям лишить себя религиозной веры. Поскольку, однако, как впоследствии выясняется, Вы намерены все же потревожить эту веру, то уместно спросить: зачем Вы, собственно, публикуете свою работу? В другом же месте Вы, наоборот, признаете, что грозит опасностью, даже большой опасностью, если кто-то разведает, что в бога больше не верят. Раньше человек был сговорчивым, а теперь отбрасывает в сторону послушание заветам культуры. Вся Ваша аргументация, согласно которой религиозная мотивировка культурных запретов чревата опасностью для культуры, покоится на допущении, что верующего можно сделать неверующим, это же полное противоречие”.
“Другое противоречие — когда Вы, с одной стороны, соглашаетесь, что не разум правит человеком, в нем берут верх его страсти и голоса его влечений, а с другой, предлагаете заменить аффективные основы его повиновения культуре рациональными. Понимай, как знаешь. По мне, ни первое, ни второе не верно”.
“Между прочим, неужели история Вас ничему не научила? Подобная попытка заменить религию разумом однажды ведь уже предпринималась официально и с большим размахом. Вы же помните о Французской революции и о Робеспьере? Но тогда, значит, помните и о недолговечности, и о жалком провале того эксперимента. Теперь он повторяется в России, нам нет надобности особенно любопытствовать о том, каким будет его исход. Не кажется ли Вам, что мы вправе считать человека существом, неспособным обойтись без религии?”
“Вы сами сказали, что религия есть нечто большее, чем навязчивый невроз. Но этой другой ее стороны Вы не коснулись. Вам достаточно провести аналогию с неврозом. Вам надо избавить людей от невроза. Что будет одновременно с этим утрачено, Вас не волнует”.


Видимость противоречия возникла, наверное, оттого, что я слишком поспешно говорил о сложных вещах. Кое-что мы можем наверстать. Я продолжаю утверждать, что мое сочинение в одном отношении совершенно безобидно. Ни один верующий не позволит этим или им подобным аргументам поколебать себя в своей вере. Верующий хранит определенную нежную привязанность к содержанию религии. Конечно, существует несчетное множество других, которые не являются верующими в том же самом смысле. Они повинуются предписаниям культуры, потому что робеют перед угрозами религии, и они боятся ее, пока вынуждены считать ее частью ограничивающей их реальности. Они-то и распускаются, как только чувствуют себя вправе не признавать за верой реального значения, но ведь и тут для них никакие аргументы не резон. Они перестают бояться религии, когда замечают, что и другие ее не боятся, и я уже сказал, что они узнают об упадке влияния религии, даже если я не опубликую свое сочинение.
По-моему, однако, Вы придаете большее значение другому противоречию, в котором меня упрекаете.

Люди так мало доступны голосу разума, над ними безраздельно властвуют их импульсивные желания. Зачем же лишать их удовлетворения влечений, предлагая взамен выкладки разума? Конечно, люди таковы, но спросите себя, действительно ли они должны быть такими, понуждает ли их к тому их глубочайшая природа? Может ли антропология дать краниометрический индекс народа, в котором соблюдается обычай деформировать бандажами головки детей с самого раннего возраста?

Задумайтесь над тревожным контрастом между сияющим умом здорового ребенка и слабоумием среднего уровня взрослого. Так ли уж невероятно, что именно религиозное воспитание несет на себе большую часть вины за это прогрессирующее помрачение? Мне кажется, пришлось бы очень долго ожидать, пока не испытывающий нажима ребенок сам начал бы строить идеи относительно бога и вещей, потусторонних этому миру. Не исключено, что его идеи приняли бы то же направление, по которому они пошли у его предков, но никто не ждет, пока он разовьет их сам, ему преподносят религиозные учения в возрасте, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности осмыслить их значимость. Замедление сексуального развития и опережение религиозного влияния — это ведь два основных пункта в программе сегодняшней педагогики, не правда ли? Потом, когда пробудится мысль ребенка, религиозные учения в его сознании уже неприкосновенны. Неужели Вам кажется, что для усиления мыслительной функции так уж полезно, чтобы столь важная область оставалась закрытой для мысли под угрозой адской кары? Если человек однажды уговорил себя без критики принять все нелепицы, преподносимые ему религиозными учениями, и даже не заметить противоречия между ними, то слабость его ума уже не должна нас слишком удивлять. А между тем у нас нет другого средства для овладения природой наших влечений, чем наш разум. Как можно ожидать от лиц, стоящих под властью мыслительных запретов, что они достигнут идеала душевной жизни, примата разума?
Вы знаете также, что женщинам в общем и целом приписывают так называемое “физиологическое слабоумие”, то есть меньшую интеллигентность, чем мужчине. Сам факт спорен, его истолкование сомнительно, однако один аргумент в пользу вторичной, благоприобретенной природы этого интеллектуального захирения сводится к тому, что женщины пострадали под гнетом раннего запрета направлять свою мысль на то, что их больше всего интересовало, то есть на вопросы половой жизни. Пока помимо затормаживания мысли в области сексуальных тем на человека в его молодые годы воздействует не меньшее затормаживание в области религиозных и связанных с ними правовых тем, мы, по сути дела, не можем сказать, каков он сам по себе.
Однако умерю свой пыл и допущу возможность, что я тоже гоняюсь за иллюзией. Может быть, влияние религиозного запрета на мысль не так худо, как я предполагаю; может быть, окажется, что человеческая природа останется такой же и тогда, когда прекратится злоупотребление воспитанием для порабощения сознания религией.

Я этого не знаю, и Вы тоже не можете этого знать. Не только великие вопросы нашей жизни предстают сегодня неразрешимыми, но трудно справиться и с массой менее крупных проблем. И все же Вы согласитесь со мной, что здесь у нас налицо основание для надежды на будущее; что, возможно, нам еще предстоит откопать клад, который обогатит культуру; что стоит потратить силы на попытку нерелигиозного воспитания. Если она окажется безуспешной, то я готов распрощаться с реформой и вернуться к более раннему, чисто дескриптивному суждению: человек — малоинтеллигентное существо, покорное своим импульсивным влечениям.
В одном пункте я безоговорочно согласен с Вами. Намерение насильственно и одним ударом опрокинуть религию — несомненно, абсурдное предприятие. Прежде всего потому, что оно бесперспективно. Верующий не позволит отнять у себя свою веру ни доводами разума, ни запретами. Было бы жестокостью, если бы в отношении кого-то такое удалось. Кто десятилетиями принимал снотворное, тот, естественно, не будет спать, если у него отнимут его таблетки. Что действие религиозных утешений можно приравнять к действию наркотиков, красиво иллюстрируется событиями в Америке. Там сейчас хотят отнять у людей — явно под влиянием женщин, взявших верх,— все средства возбуждения, опьянения и наслаждения и для компенсации досыта питают их страхом божьим. И за исходом этого эксперимента тоже нет надобности следить с особенно большим любопытством.

Я соответственно возражаю Вам, когда Вы приходите затем к выводу, что человек в принципе не может обойтись без иллюзорного религиозного утешения, что без него он якобы не вынес бы тягот жизни, жестокой действительности. Да, но только человек, в которого Вы с детства вливали сладкий — или кисло-сладкий — яд. А другой, воспитанный в трезвости?

Кто не страдает от невроза, тот, возможно, не нуждается в наркотических средствах анестезирования. Конечно, человек окажется тогда в трудной ситуации, он должен будет признаться себе во всей своей беспомощности, в своей ничтожной малости внутри мирового целого, раз он уже не центр творения, не объект нежной заботы благого провидения. Он попадет в ситуацию ребенка, покинувшего родительский дом, где было так тепло и уютно. Но разве неверно, что инфантилизм подлежит преодолению? Человек не может вечно оставаться ребенком, он должен в конце концов выйти в люди, в “чуждый свет”. Мы можем назвать это “воспитанием чувства реальности”, и должен ли я еще разъяснять Вам, что единственная цель моего сочинения — указать на необходимость этого шага в будущее?
Вы опасаетесь, по-видимому, что человек не устоит в тяжелом испытании? Что ж, будем все-таки надеяться. Знание того, что ты предоставлен своим собственным силам, само по себе уже чего-то стоит. Ты выучиваешься тогда их правильному использованию. Человек все-таки не совершенно беспомощен, наука много чему научила его со времен потопа, и она будет и впредь увеличивать свою мощь.

Прагматизм, объективный реализм и корни парапсихологического солипсизма.

Слова Реджита в комментариях,где он отрицал прагматизм в психоанализе, натолкнули написать тему.

Про, прежде всего, качественную разницу в подходе к исследованию мира в реалистическом и прагматическом подходе.

Прагматизм как подход к оперированию действительностью, формулируется чаще всего так:
"Истина - это то,что работает"

Формулировка неявным образом предполагает,что истина с прагматической точки зрения приравнивается лишь к тому,что существует для меня, ради меня, что мне в данный момент удобно ей считать.То,что работает на меня- или кажется, что работает

Это довольно сильно сближает прагматизм с иррационализмом, анти-наукой и субъективистской позицией уровня "Истина у каждого своя. Для вас Бога нет, а для меня нет никакой "гравитации", есть Разумное Падение".

Прагматизм - это истина среднего бизнесмена, авантюриста и политика.


С другой стороны, есть более близкая научной позиция объективного реализма -
"Истина есть то,что она есть. А является А независимо оттого, нравится ли мне это, удобно ли это, укладывается в прежнюю модель или нет".

Где-то в этом моменте и пролегает разница между Фройдовским(и,отчасти, Лакановским) психоанализом - и Юнгом, Михаилом Радугой и всяким плацебо-шаманизмом.

С точки зрения шамана средней руки, неважно, что именно помогло человеку и верна ли его картина мира. Если я вылечил его(или человек считает,что я его вылечил)-значит,все "взаправду".

Юнгианское отношение к архетипам этому близко: Юнг не стал разбираться, какова природа их объективности, скорее просто принял их,уйдя в мистицизм, но дав много интересных ключей.
Он не верил в случайности,не хотел и потому - не мог отделить критическим различением свои когнитивные искажения от них.
Теория вероятностей и матстат по нему плачут. Он был отличным наблюдателем, но у него были не все инструмнты в исправности.

Близка к этому и прагматичная позиция Михаила Радуги:

"Я не знаю,есть ли загробный мир.Мне это безразлично. Я только знаю,что в состоянии Фазы можно говорить с теми,кто давно ушёл из жизни. Это мой опыт"

Впрочем, Михаил Радуга грань объективной рациональности почти не переходит. В вопросах астрала и психиатрии он показал восприимчивость,хотя больше , опять же, типично прагматического порядка:

Из интервью:

"Что ты думаешь о сне вообще? Зачем он нужен человеку и почему без него никто не может обойтись? И можно ли считать это сном, если все что мы там воспринимаем – образы, звуки, запахи итд. во много раз ярче и сильнее, чем в нашем обычном мире? Может мы на самом деле живем там, а наша реальность это просто коллективный сон? =)

- Все может быть, но для меня научная картина мира звучит наиболее понятной. Фазы медленного сна нужны для восстановления организма. Фаза быстрого сна нужна для отработки полученной информации. Другое дело, что включение сознания во сне послужило возникновению гибридного состояния, когда фаза быстрого сна сочетается с бодрствованием. Возможно, это эволюционное формирование еще одного состояния человека.

Расскажи немного о обитателях Астрала? С кем можно входить в контакт, а кого стоит опасаться? Как узнать что это не плод собственного воображения? =)

- Можно только себе придумать, что с кем-то можно, а с кем-то нельзя общаться. Все просто: нужно, хочешь, интересно – общайся. Нет – иди дальше. Про плод воображения можно рассуждать только в рамках каких-то взглядов. У меня обобщенный взгляд на явление – каждый пусть сам решает где воображение, а где реальные сущности и вообще может ли такое быть

Где та грань между раскрытием тайн подсознания и шизофренией или галюцинациями?

- В отношении к тому, что происходит. Если вы практикуете фазу, пользуясь термином «астрал», то на приеме у психиатра у вас 100% будут проблемы, из-за вытекающих из этого мистического термина явлений. Если вы подходите к практике как управляемому состоянию мозга и четко отдаете отчет в происходящем, к вам не будет никаких вопросов. Это уже многократно проверено. Все действительно определяется только отношением к происходящему.


Прагматиста - не волнует верификация или фальсификация его опыта, наблюдаемость, воспроизводимость, определенность. "Мама сказала не есть варенье! - А мы его и не ели, и никому не скажем"

Не пойман - не вор:)

Реалиста - таки волнует, даже если это возможно не полностью и не во всех случаях(скажем, с этим как раз в начале 20 века и столкнулась квантовая механика и психоанализ - опять же, как со свойством бытия, которое невозможно было не принять,обходить и игнорировать при всех попытках к этому).
Пришлось отойти от позитивизма, который раньше шел "под руку" с объективизмом.


Для реалиста Истина - это и то,что есть(то,что существует независимо от наблюдателя, хотя может подвергаться изменениям с его стороны в некоторых экспериментах), - и то,что работает, как часть того,что существует.


В каком-то смысле, в психоанализе отражена оба эти подхода, если смотреть со стороны человеческой природы.

Прагматизм близок по сути к принципу Удовольствия - желанию, которое не знает запретов, не осведомлено о пространстве и времени.

Реализм же отражает принцип Реальности - который определяет границы и структуру "дозволенной" реализации желания наслаждаться.

Примерно здесь же - как с технической, так и с идейной стороны - проходит граница между клиническим гиипнозом и гипнозом парапсихологическим.

Я уже цитировла Блинкова, но процитирую ещё раз его опыт:

"... с уверенностью можем сказать, что при глубоких состояниях гипноза никто из испытуемых не смог прожить момент рождения или регрессии в прошлые жизни. Полагаю, что для воспроизводства таких моментов необходимы поверхностные (легкие) трансы, чаще направленные на сенсорное восприятие информации.
И в реальности это будет не связано с прошлыми жизнями, а лишь с восприятием информации экстрасенсорного плана, как при исследованиях в области плацебо и ноцебо.


Стирать память и вводить новые воспоминания удавалось легко в любом возрасте.

Постгипнотический феномен внушённых событий при учёте амнезии после сеанса гипноза был эффективен у 100% гипнотиков. Впоследствии гипнотикам представлялись фото или видео тех событий, которых уже не было в их памяти, они это отрицали и говорили, что на фотографии изображены не они. Доводы родных также были для них неубедительны.

Для получения устойчивого терапевтического эффекта мы всё больше отходим от нереалистичного гипноза (регрессии), используя понятие гипноза-реальности, в отличие от многих наших коллег. Уход от прогрессии и связанных с этим фантазий дал нам возможность более эффективного подхода. Использование цветовой гаммы вместо ложных иллюзий сделало терапевтический эффект достижимым за меньшее количество сессий и решающим множество терапевтических задач, которые ранее не были решены многими терапевтами в гипнозе.

Наш опыт в работе с рецидивами заболеваний показал, что временный эффект при внушённых необъективных картинах восприятия ухудшает дальнейшую терапию, поэтому мы прекратили использовать большинство методов, связанных с воспоминаниями.


Ложь, даже в терапевтических целях, является одной из ошибок в гипнозе, в какой бы форме она не осуществлялась и какими бы аргументами она не была мотивирована. Гипноз-реальность дал нашим пациентам возможность абсолютного исцеления без рецидивов во многих патологиях, в особенности психического и психосоматического спектра.

Казалось бы, это ведь не меняет ничего.
Для жизни в целом - не меняет.

А с точки зрения состояния самого человека-это меняет очень многое.

Картина мира не тождественна самому миру, но реалист не делает из этого вывода,что все картины мира потому относительны в одинаковой степени.

Реальность в субъективном, "нашем" аспекте - держится на означающих. При их "выхолащивании", мы неизбежно теряем с действительностью контакт.
По существу, даже бред параноика с его причудливыми, нагруженными национализомом, ошибочными означающими и убеждениями - это в каком-то смысле попытка "выйти на физическую и социальную Реальность", объяснить себе ,почему всё вокруг так "опасно", страшно, почему столько проблем. Бред выбирает для себя максимально короткую дорожку.

Напротив, для прагматика, история - это лишь история. Настоящее меняет прошлое. Отношение меняет вещи. Для прагматика нет по-настоящему внешнего, есть только "его мир". "Просто мир" игнорируется.
Не реальность вещей корректирует отношение к ним,а само отношение корректирует себя сообразно принипу удовольствия.


Казалось бы, причем здесь сайентология?И причем тут психоанализ?И почему я говорю, что первые профанировали второе?(да и науку, мораль и здравый смысл в целом?)

А всё упирается в объективность. Прагматизм важен,но без "сцепки" с категорией объективного, независимого мира он легко становится инструментом самого гнусного шарлатанства.

В сайентологии, человек рассматривается в первую очередь как Тэтан, как дух, определяющий время, пространство и материю. Реальность- только вопрос прагматичного соглашения, мнения большинства.

Цитируя Хаббарда:
"Как уже говорилось в предыдущих главах этой книги, то,
что мы называем реальностью, существует, насколько нам
известно, главным образом в силу того, что достигнуто
соглашение о его существовании.
(...)

Для наших целей можно считать соглашение наименьшим
общим знаменателем реальности. Если вы и я оба согласны, что
перед нами находится автомобиль, то для нас этот автомобиль
обладает реальностью. Если к нам подойдет некто третий, и
станет утверждать, что это--не автомобиль, а бочек с
оливками, мы вполне можем посчитать его сумасшедшим. В том,
что касается реальности, решающую роль играет мнение
большинства. Несогласные с большинством обычно объявляются
душевнобольными, или подвергаются изгнанию. Таким образом
действует постоянный естественный отбор, обеспечивающий
стабильность социального устройства, основанного на
некоторых реальностях. Любой человек, пытающийся тем или
иным способом изменить эти реальности, попадает под атаку со
всех сторон. Исключение составляет тот случай, когда сила и
доказательность его рассуждений настолько велики, что в
сознании остальных членов общества возникает новая
реальность, относительно которой они могут достигнуть
соглашения."

Речь вообще не идет об объективности.
Критерий "реальности" по Хаббарду - чисто прагматический!
И ни разу не объективистский.

Собственно, при дальнейшем анализе Сайентологии становится заметно,как подобная позиция нередко приводит к психическим нарушениям, особенно если реализуется внутри коллективного смыслового поля, где означающие отделены от среды как таковой.

Есть ли прагматизм в психоанализе? Есть. Однако он включен в объективный реализм и трезвую картину мира(хотя у Лакановцев с этим чуть сложнее - они делают сильный акцент на эмерджентности бессознательного), в чем можно лично убедиться, открыв "Будущее одной иллюзии".

Фройд четко говорит, что при всех красотах художественной лапши на ушах, она все равно, на его взгляд, проигрывает сбалансированному, преимущественно трезвому подходу к наблюдаемому и предполагаемому миру.

Зигмунд Фройд о науке и религии. Реализм+объективизм+прагматизм+структурализм

Реализм+объективизм+прагматизм+структурализм - это своего рода "четверка фройдовского психоанализа". В дальнейшем при "разборе парапсихологических полётов" очень многое будет утыкаться именно в отсутствие одного из компонентов или пренебрежение им при работе с духовной жизнью человека.


Фройд о атеистах и верующих:

"Обратите внимание на различие Вашего и моего отношения к иллюзии.
Вы обязаны всеми своими силами защищать религиозную иллюзию; когда она обесценится,— а ей поистине достаточно многое угрожает,— то Ваш мир рухнет, Вам ничего не останется, как усомниться во всем, в культуре и в будущем человечества.

От этой крепостной зависимости я, все наши свободны. Поскольку мы готовы отказаться от порядочной части своих инфантильных желаний, мы сумеем пережить, если некоторые из наших ожиданий окажутся иллюзиями.

Воспитание, избавленное от гнета религиозных учений, пожалуй, мало что изменит в психическом существе человека, наш бог Логос, кажется, не так уж всемогущ, он может исполнить только часть того, что обещали его предшественники. Если нам придется в этом убедиться, мы смиренно примем положение вещей.

Интерес к миру и к жизни мы от того не утратим, ведь у нас есть в одном отношении твердая опора, которой Вам не хватает. Мы верим в то, что наука в труде и исканиях способна узнать многое о реальности мира, благодаря чему мы станем сильнее и сможем устроить свою жизнь. Если эта вера — иллюзия, то мы в одинаковом положении с Вами, однако наука своими многочисленными и плодотворными успехами дала нам доказательства того, что она не иллюзия. У нее много открытых и еще больше замаскированных врагов среди тех, кто не может ей простить, что она обессилила религиозную веру и грозит ее опрокинуть.

Ей ставят на вид, что она мало чему нас научила и несравнимо больше оставила непроясненным. Но при этом забывают, как она молода, как трудны были ее первые шаги и как исчезающе мал отрезок времени, истекшего с тех пор, как человеческий интеллект окреп для решения ее задач.

Не делаем ли мы все одинаковую ошибку, кладя в основу своих суждений слишком короткие отрезки времени? Нам следовало бы взять пример с геологов. Люди жалуются на ненадежность науки, она якобы провозглашает сегодня законом то, что следующее поколение сочтет ошибкой и заменит новым, столь же недолговечным законом. Но это несправедливо и отчасти неверно.

Смена научных мнений — это развитие, прогресс, а не разрушение. Закон, вначале считавшийся безусловно верным, оказывается частным случаем какой-то более широкой закономерности или модифицируется другим законом, открытым позднее; грубое приближение к истине вытесняется более тщательным и точным, а то, в свою очередь, ожидает дальнейшего усовершенствования.

В некоторых областях еще не преодолена та фаза исследования, когда подвергаются проверке гипотезы, которые вскоре будут отброшены как неудовлетворительные; а в других уже выявлено достоверное и почти неизменное ядро знания.
Делались, наконец, попытки в корне обесценить научный труд тем соображением, что, будучи привязано к условиям нашей собственной природной организации, научное познание способно дать лишь субъективные результаты, тогда как действительная природа внеположных нам вещей остается для нас недоступной.

При этом упускают из виду ряд моментов, решающих для понимания научной работы: что наша природная организация, то есть наш психический аппарат, сформировалась как раз в ходе усилий, направленных на познание внешнего мира, поэтому в ее структуре непременно должно иметь какое-то место соответствие этой цели; что она сама есть составная часть того мира, который мы исследуем, и она отлично приспособлена для такого исследования; что мы полностью очертим весь круг задач науки, если ограничим ее функцию демонстрацией того, каким нам должен представляться мир с учетом своеобразия нашей природной организации; что конечные результаты науки как раз ввиду способа их получения обусловлены не только нашей природной организацией, но также и тем, что воздействовало на эту организацию, и, наконец, что вопрос о том, как устроен мир, без учета нашего воспринимающего психического аппарата, есть пустая абстракция, лишенная всякого практического интереса.
Нет, наша наука не иллюзия. Иллюзией, однако, была бы вера, будто мы еще откуда-то можем получить то, что она неспособна нам дать.